Стрелы Немой скалы
Шрифт:
Шанчур в песне уже достиг пределов царства смерти и уже ищет в подземном мире того, кого хотел бы там видеть Бурга. Косой лама боится пропустить слова и напряженно слушает, а шаман шумит подвесками, скачет вокруг бубна, и голос его то стихает, то звучит громко-громко…
По степи, заросшей черным караганником, Мы едем. По желтым осыпям степным Мы едем. По красному крутому склону Скачем. По устью красного ущелья Скачем. Там кровь лилась красная, С душой простимся красной там. По черному крутому склону Скачем. По устью черного ущелья Скачем. Там кровь лилась черная, С душой простимся черной там. И слезы пусть прольются там.Голос шамана дрожит. Певец испуган открывшимся видением, а Косой лама подался вперед: он знает, что сейчас будет самое важное…
В краю темноты извечной, В узком ущелье темном, Среди камней бесконечных — Черная грязь комом. По мосту из латуни и меди, Где живые не проползут, В черном царстве Смерти Тени умерших бредут. Сколько следов я вижу — Многих тысяч людей. Лебеди, вас я слышу, Летите сюда скорей. Лебеди, мне помогите Его следы отыскать. Здесь у моста ищите. Знак успейте подать. Мне трудно уже дышать…Шаман захрипел, схватился за горло и затих. Через некоторое время он открыл глаза и тяжело опустился на пол.
Бурга порывисто спросил:
— Они видели его?
— Он там! — ответил Шанчур и тут же склонил голову, засыпан.
Косой лама, зло усмехаясь, достал из-за пазухи большую часть рисунка священной ниши и попытался громко крикнуть. Вместо возгласа радости вырвались звуки, похожие на волчий вой; губы покрылись пеной, и острая боль сжала сердце.
Тело Бурги сожгли на монастырском дворе, а пепел сложили в урну и закопали в подножии субургана — поминального надгробия ламаистов. Вещи, принадлежавшие настоятелю, остались в его келье, которую никто не посещал после смерти Бурги.
Косой лама умер, так и не узнав, что Шанчур обманул его. Аристарх Веденский был жив, и не его вина, что он не выполнил обещание, данное Бурге. События, охватившие Россию, были столь грандиозными и неожиданными для юного стяжателя славы кладоискателей, что он со своей алчной надеждой исчез в их водовороте.
Прошло много времени, и Аристарх Веденский, успевший к шестому десятку лет приобрести специальность букиниста да еще одну фамилию — Корольков, отчаялся овладеть таинственным кладом священной ниши. Бурга умер, и искать книги или рукописи Андронова не было смысла. Аристарх все равно не знал дорогу к нише. Во время Великой Отечественной войны потомок урянхайского купца постарался избежать службы в армии, но в самом конце войны, обзаведясь документами на имя Петра Семеновича Королькова, предложил свою помощь госпиталю освобожденного Таллина. Там он пробыл до победы, уезжая в Москву с блестящей характеристикой и полным сознанием исполненного гражданского долга. «У нас на фронте…» — любил он повторять при каждом разговоре. Вскоре бывший санитар Корольков стал заведующим букинистическим отделом одного из крупных книжных магазинов Москвы.
Трудно сказать, когда Корольков-Веденский вспомнил о священной нише и ее богатствах. Тогда ли, когда ему попалась среди купленной библиотеки видного историка книга Андронова «За Саянами» и на двадцатой таблице он обнаружил рисунок, часть которого ему дал Косой лама. Или же тогда, когда одно иностранное посольство попросило разыскать эту же книгу для своей библиотеки, а он, разослав запрос во все города страны и получив четыре экземпляра ее, собственноручно сжег их вместе с первым. Во всяком случае за последние десять лет домосед Корольков переменился. Он охотно и надолго выезжал в командировки в Ленинград, а во время отпуска летом или осенью не раз приезжал в Туву. Он, как маньяк, уничтожал книгу Андронова, если она ему попадалась на полках букинистов, или вырывал двадцатую таблицу в библиотечных экземплярах. За все десять лет он ни разу не прочитал в книге ни одной строчки. Он считал себя полноправным наследником Косого ламы и боялся, что его кто-то может опередить. Он никому не хотел доверить своей тайны и был так же далек от цели, как и десять лет назад. Может быть, ничего не изменилось, если бы через десять лет не пригнел вторичный запрос от того же иностранного посольства в букинистический отдел о книге Андронова.
Кенин проснулся от шума и скрипа двери, ведшей в молельню храма. Он приподнялся и в серых сумерках рассвета увидел старческую фигуру, входящую во внутрь. Сон прошел моментально. Хотелось броситься за пришедшим, но стоит ли? Можно напугать или обидеть старика, и тогда не рассчитывай на его помощь. Кенин решил подождать, когда он выйдет. Вставало солнце, высыхала роса на траве, и утро обещало быть ясным. Вряд ли пришедший откажется побеседовать с человеком, так рано оказавшимся на дворе хурэ.
Старик пробыл в храме никак не меньше двух часов; на его иссеченном морщинами лице не появилось удивления, когда он заметил Кенина, поклонившегося ему в знак приветствия. Старик спокойно подошел к юноше и медленно спросил:
— Почему ты ночевал здесь? Ты сбился с пути?
Кенин ответил, что желание узнать историю Оин-хурэ и его настоятеля Косого ламы привело его сюда. Старик задумался; казалось, он силился что-то вспомнить.
— Несколько зим назад меня спрашивал о Косом ламе один приезжий — русский, но я ничего не знаю о нем. Я, когда был таким, как ты, служил в этом хурэ, но я не видел Косого ламы. Говорили, его душа переродилась в волка, а тело было сожжено, и пепел лежал под надгробием — субурганом. Теперь давно нет того субургана. Ты человек нашего племени. Скажи, зачем тебе нужно знать о прошлом?
— Понимаешь, старик, мой дед — Монгуш, которого в степи прозвали Балбалом…
Кенин не успел договорить, так как старик удивленно замахал руками и быстро переспросил:
— Твой дед Балбал из рода Лопсан?
Кенин кивнул, не понимая, что так удивило собеседника.
— Твой дед Балбал? Очень давно я слышал, как говорили люди о вражде Балбала из рода Лопсан и Косого ламы. Говорили, что настоятель Бурга потому стал волком, что его путь не был справедливым. Я ничего сам не знаю, но старше меня никого нет в живых. Я знаю только, что келья, которую ты видел закрытой, принадлежала Бурге. Он умер там, и никто после его смерти не заходил туда. Ты внук Балбала — ты можешь зайти.
Кенин почти бегом пролетел весь полутемный коридор и остановился перед дверью с массивным замком. Старик, не поспевавший за ним, крикнул:
— Ты внук Балбала, дерни дверь, она наверняка рассыплется!
Кенин дернул, и замок с лязгом упал на пол. Густая паутина и толстый слой пыли закрывали свет, падавший в келью из крошечного окна. Фонарем из полумрака были выхвачены сначала бесформенная груда, напоминавшая постель, затем какие-то запыленные сундуки и книги, упавшие с полки. На стене висели истлевшие шелковые хадаки и всевозможных размеров ламаистские иконы. Спертый воздух перехватил дыхание, и, если бы старик не разбил окно, можно было задохнуться. Вместе со звоном стекла в сумрачную обитель ворвался солнечный луч. Дневной свет охватил всю обширную келью, вещи в которой превратились в тлен и прах. Стоило коснуться крышки сундука, как она тут же рассыпалась и превращалась в груду источенных жучком и плесенью опилок. Содержимое сундуков истлело, сохранились только медные сосуды и фарфоровые чаши. Но это не интересовало Бенина.