Строки, добытые в боях

Майоров Николай Петрович

1939

Всеволод Лобода

Всеволод Николаевич Лобода родился в 1915 году в Киеве. Его отец — преподаватель русского языка и литературы, мать была оперной певицей. Стихи начал писать еще в школе. В 1930 году, окончив среднюю школу, переехал в Москву и поступил учиться в ФЗУ Щелковского учебно-химического комбината. В это же время начал печататься. Затем редактировал многотиражку Мытищинского вагоностроительного завода «Кузница», работал в журнале «Высшая техническая школа». В 1935 году поступил в Литературный институт имени Горького. В первые месяцы войны работал на радио, а потом ушел на фронт. Был пулеметчиком, артиллеристом, воевал под Ленинградом и Старой Руссой, под Великими Луками и в Прибалтике. Одно время работал в газете 150-й Идрицкой дивизии — «Воин Родины». Василий Субботин, познакомившийся с ним в эту пору, вспоминает: «…Он был требователен к себе. Мы иногда дрогли целую ночь в палатке, растянутой прямо на снегу — где-нибудь в овраге, по берегу реки, — а он все-таки писал. И не только заметки и информации, писать которые мы, в конце концов, были обязаны, но и стихи». Затем Лобода вновь служил в артполку.

Всеволод Лобода погиб 18 октября 1944 года в Латвии при прорыве обороны на реке Айвиексте, неподалеку от города Добеле.

В 1966 году вышел сборник стихов В. Лободы «От рядового с берега Ловати».

Дорога

Солдатские дороги, коричневая грязь. С трудом волочишь ноги, на климат разъярясь. Лицо твое багрово — холодные ветра сговаривались снова буянить до утра. Набухла плащ-палатка, лоснится под дождем. На то ноябрь.

Порядка от осени не ждем. Боец, идешь куда ты и думаешь о ком? Шрапнельные снаряды свистят над большаком. А где же дом, в котором просох бы да прилег?.. За голым косогором не блещет огонек. Тебе шагать далече — холмов не перечтешь, лафет сгибает плечи, а все-таки идешь. Ведут витые тропы, лежат пути твои в траншеи да в окопы, в сраженья да в бои. Шофер потушит фары под вспышками ракет… На западе пожарам конца и края нет. Кричит земля сырая: — Спеши, боец, вперед, оружием карая того, кто села жжет! От гнева — дрожь по коже, соленый пот на лбу; ногам легко, и ноши не чуешь на горбу. И греет жарче водки нас воздух фронтовой. И радостные сводки рождает подвиг твой. Солдатские дороги придут издалека к домашнему порогу со славой на века.

1943

Погиб товарищ

Во вражьем стане цели он разведал, мечтал о встрече с милой над письмом, читал статью про скорую победу, И вдруг — разрыв, и он упал ничком. Мы с друга окровавленного сняли осколком просверленный партбилет, бумажник, серебристые медали. А лейтенанту было двадцать лет… Берет перо, согбен и озабочен, бумажный демон, писарь полковой. О самом страшном пишет покороче привычною, недрогнувшей рукой. Беду в письмо выплескивая разом, он говорит: «Ведь надо понимать, что никакой прочувствованной фразой нельзя утешить плачущую мать». Она в слезах свое утопит горе, покуда мы, крещенные огнем, врага утопим в пенящемся море, на виселицу Гитлера сведем. И женщина инстинктом материнским отыщет сына дальние следы в Курляндии, под елью исполинской, на скате безымянной высоты. Седая мать увидит изумленно на зелени могилы дорогой — венок лугов, как яркая корона, возложенный неведомом рукой. Блеснут в глаза цветы, еще живые, от латышей — сынку-сибиряку… И гордость вспыхнет в сердце и впервые перехлестнет горячую тоску.

1944

Долг

Невесел в дыме канонады сугубо штатский человек. Дрожи. Повелевает век запомнить — как звенят снаряды, как завывает самолет, огнем одаривая землю, как пьют удушливое зелье, как рвутся в панике вперед. Век не под стать страстям квартирным и пенью птичьему. А ты писал стихи, вдыхал цветы под небом розовым и мирным. Теперь положено черстветь рукам, сжимающим винтовку, и смерть берет наизготовку, хотя ты прожил только треть. Ну что ж, погодки молодые, посуровеем — и не жаль: ведь нам видения седые — как полю град на урожай. Заголосят витые трубы, и ты — во мраке и в крови, забыв о нервах, стиснув зубы, как ветер, тучу изорви. Не под луной прогулка — встретить на расстоянье локтя бой. Еще не мы, но наши дети задышат радостью одной. Чтоб им легко в беседы птичьи вникалось, ты имей в виду гадюку, жившую в саду, змеиной жизни двуязычье, под зданье дней твоих подкоп, любовь, несущую проказу. Пристрастным пришлых меряй глазом на стыках дел, ночей и троп. Коль не зияют сзади бреши, растает скоро бранный дым. Умрешь иль выйдешь постаревшим, но сильным, светлым и большим. У мрешь иль нет, тебе по праву — поэта первая строка, непререкаемая слава, сплошное солнце на века.

Конец 30-х годов

Из донесения штаба 45-й пехотной немецкой дивизии

…26 июня 1941 года. Гнездом сопротивления остался Восточный форт. Сюда нельзя было подступиться со средствами пехоты, так как превосходный ружейный и пулеметный огонь из глубоких окопов и их подковообразного двора скашивал каждого приближающегося.

27 июня 1941 года. От одного пленного узнали, что в Восточном форту обороняется около 20 командиров и 370 бойцов с достаточным количеством боеприпасов и продовольствия. Воды недостаточно, но ее достают из вырытых ям. В форту находятся также женщины и дети. Душою сопротивления являются будто бы один майор и один комиссар.

28 июня 1941 года. Продолжается обстрел Восточного форта из танков и штурмовых орудий, но успеха не было видно. Обстрел из 88-миллиметрового зенитного орудия также остался без результата. Поэтому командир дивизии дал распоряжение об установлении связи с летчиками, чтобы выяснить возможности бомбежки.

29 июня 1941 года. С 8.00 авиация сбрасывала много 600-килограммовых бомб. Результата нельзя было видеть. Такое же малоуспешное действие имел новый оживленный обстрел Восточного форта из танков и штурмовых орудий, несмотря на то, что были заметны в некоторых местах разрушения стен.

30 июня 1941 года. Подготавливалось наступление с бензином, маслом и жиром. Все это скатывали в бочках и бутылках в фортовые окопы, и там это нужно было поджигать ручными гранатами и зажигательными пулями…

(Из донесения штаба 45-й пехотной немецкой дивизии, штурмовавшей Брестскую крепость)

Михаил Дудин

Михаил Иванович Дудин родился в 1916

году в селе Клевнево, Ивановской области, в семье крестьянина. Кончил Ивановскую текстильную фабрику-школу. После этого несколько лет работал в комсомольской газете. Учился в Ивановском педагогическом институте, но с третьего курса был призван в армию. В автобиографии он пишет: «Я всегда увлекался стихами. Сочинять их начал рано, как только научился писать. Мне очень хотелось быть поэтом. Но я не мог им быть: не хватало умения и опыта самой жизни. Стихи мои были внешней регистрацией мира, в них не было души времени.

В 1939 году меня призвали в армию. Она переиначила и определила мою судьбу. Сразу после мобилизации, даже не успев окончить полковой школы, я ушел на финский фронт… Служил в конном взводе разведки полковой батареи. Кончил войну в Выборге.

С первого до последнего дня я был на полуострове Ханко, на Гангуте… Меня перевели работать в полковую батарею. Я выдавал книги и газеты и писал историю полка…

Первый снаряд навылет прошил легкие стены библиотеки, опрокинув книжные полки, перевернув стол, на котором лежала рукопись истории полка… Начиналась другая история…

Всю войну, после эвакуации полуострова Ханко, был на Ленинградском фронте, демобилизовался в 1945 году».

За участие в финской кампании Дудин награжден медалью «За отвагу», в годы Великой Отечественной войны — орденом Отечественной войны II степени.

Стихи о шалаше

Мелкий лес да болото. В лиловом огне горизонт. Грохот взрывов, и дыма тяжелая грива; Через два километра уже начинается фронт. Облака раздробились в чешуйчатой ряби Разлива. Нас мороз леденил, к нам в землянки врывалась вода, Снег крутил, заметал переходы и щели, Пели пули во тьме, и свистели в ночи провода, Прорывались враги, и прорваться они не сумели. Это воинов долг. Это подвиг решительный наш. Это наше единство, горячая сила порыва. Это видевший виды из веток сосновых шалаш. Это Ленин здесь жил, в шалаше у скупого Разлива. Разжигая костер, он, прищурясь, смотрел в темноту. В лунном свете вода отливала холодною сталью. Сквозь застенки и ссылки он нес золотую мечту, И мечту эту вместе мы сделали крепкою явью. Мы стоим на часах. Тишина. Из густой темноты Только звезды сквозь тучи, и ветер, летящий над миром. …Он обходит расчеты и, проверяя посты, Подбодряет бойцов, наставленья дает командирам. Мы не слышали слов, но мы чувствуем наверняка, Что вот именно так, что иначе никак не бывает, — Этот голос, и жест, и на Запад простерта рука, Непременно вперед, непременно вперед призывает! Он приходит — победы решительный час. Трубы грянут тревогу. Дорога крута и открыта. Ленин вышел и встал. И, прищурившись, смотрит на нас. Мелкий лес да болото. Бессмертный шалаш из гранита.

Август, 1942

Соловьи

О мертвецах поговорим потом. Смерть на войне обычна и сурова. И все-таки мы воздух ловим ртом При гибели товарищей. Ни слова Не говорим. Не поднимая глаз, В сырой земле выкапываем яму. Мир груб и прост. Сердца сгорели. В нас Остался только пепел, да упрямо Обветренные скулы сведены. Трехсотпятидесятый день войны. Еще рассвет на листьях не дрожал, И для острастки били пулеметы… Вот это место. Здесь он умирал, Товарищ мой из пулеметной роты. Тут бесполезно было звать врачей, Не дотянул бы он и до рассвета. Он не нуждался в помощи ничьей. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас, и молча ждал конца, И как-то улыбался неумело. Загар сначала отошел с лица, Потом оно, темнея, каменело. Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней. Запри все чувства сразу на защелку. Вот тут и появился соловей, Несмело и томительно защелкал, Потом смелей, входя в горячий пыл, Как будто настежь вырвавшись из плена, Как будто сразу обо всем забыл, Высвистывая тонкие колена. Мир раскрывался. Набухал росой. Как будто бы еще едва означась, Здесь, рядом с нами, возникал другой В каком-то новом сочетанье качеств. Как время, по траншеям тек песок. К воде тянулись корни у обрыва, И ландыш, приподнявшись на носок, Заглядывал в воронку от разрыва. Еще минута. Задымит сирень Клубами фиолетового дыма. Она пришла обескуражить день. Она везде. Она непроходима. Еще мгновенье. Перекосит рот От сердце раздирающего крика, — Но успокойся, посмотри: цветет, Цветет на минном поле земляника. Лесная яблонь осыпает цвет, Пропитан воздух ландышем и мятой… А соловей свистит. Ему в ответ Еще — второй, еще — четвертый, пятый. Звенят стрижи. Малиновки поют. И где-то возле, где-то рядом, рядом Раскидан настороженный уют Тяжелым, громыхающим снарядом. А мир гремит на сотни верст окрест, Как будто смерти не бывало места, Шумит неумолкающий оркестр, И нет преград для этого оркестра. Весь этот лес листом и корнем каждым, Ни капли не сочувствуя беде, С невероятной, яростною жаждой Тянулся к солнцу, к жизни и к воде. Да, это жизнь. Ее живые звенья, Ее крутой бурлящий водоем. Мы, кажется, забыли на мгновенье О друге умирающем своем. Горячий луч последнего рассвета Едва коснулся острого лица. Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас и молча ждал конца. Нелепа смерть. Она глупа. Тем боле, Когда он, руки разбросав свои, Сказал: «Ребята, напишите Поле: У нас сегодня пели соловьи». И сразу канул в омут тишины Трехсотпятидесятый день войны. Он не дожил, не долюбил, не допил, Не доучился, книг не дочитал. Я был с ним рядом. Я в одном окопе, Как он о Поле, о тебе мечтал. И может быть, в песке, в размытой глине, Захлебываясь в собственной крови, Скажу: «Ребята, дайте знать Ирине: У нас сегодня пели соловьи». И полетит письмо из этих мест Туда, в Москву, на Зубовский проезд. Пусть даже так! Потом просохнут слезы, И не со мной, так с кем-нибудь вдвоем У той поджигородовской березы Ты всмотришься в зеленый водоем. Пусть даже так. Потом родятся дети Для подвигов, для песен, для любви. Пусть их разбудят рано на рассвете Томительные наши соловьи. Пусть им навстречу солнце зноем брызнет И облака потянутся гуртом. Я славлю смерть во имя нашей жизни. О мертвецах поговорим потом.