Строки, добытые в боях

Майоров Николай Петрович

Воспоминание о пехоте

Пули, которые посланы мной, не возвращаются из полета, Очереди пулемета режут под корень траву. Я сплю, положив голову на Синявинские болота, А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву. Я подымаю веки, лежу, усталый и заспанный, Слежу за костром неярким, ловлю исчезающий зной. И когда я поворачиваюсь с правого бока на спину, Синявинские болота хлюпают подо мной. А когда я встаю и делаю шаг в атаку, Ветер боя летит и свистит у меня в ушах, И пятится фронт, и катится гром к рейхстагу, Когда я делаю свой второй шаг. И белый флаг вывешивают вражеские гарнизоны, Складывают оружье, в сторону отходя. И на мое плечо, на погон полевой зеленый, Падают первые капли, майские капли

дождя. А я все дальше иду, минуя снарядов разрывы, Перешагиваю моря и форсирую реки вброд. Я на привале в Пильзене пену сдуваю с пива И пепел с цигарки стряхиваю у Бранденбургских ворот. А весна между тем крепчает, и хрипнут походные рации, И, по фронтовым дорогам денно и нощно пыля, Я требую у противника безоговорочной капитуляции, Чтобы его знамена бросить к ногам Кремля. Но, засыпая в полночь, Смежив тяжелые веки, вижу, как наяву: я вдруг вспоминаю что-то. Я сплю, положив под голову Синявинские болота, А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву.

Медальон

…И был мне выдан медальон пластмассовый, Его хранить велели на груди, Сказали: — Из кармана не выбрасывай, А то… не будем уточнять… иди! Гудериан гудел под самой Тулою. От смерти не был я заговорен, Но все же разминулся с пулей-дурою И вспомнил как-то раз про медальон. Мою шинель походы разлохматили, Прожгли костры пылающих руин. А в медальоне спрятан адрес матери: Лебяжий переулок, дом 1. Я у комбата разрешенье выпросил И, вдалеке от городов и сел, Свой медальон в траву густую выбросил И до Берлина невредим дошел. И мне приснилось, что мальчишки смелые, Играя утром от села вдали, В яру орехи собирая спелые, Мой медальон пластмассовый нашли. Они еще за жизнь свою короткую Со смертью не встречались наяву, И, странною встревожены находкою, Присели, опечалясь, на траву. А я живу и на судьбу не сетую, Дышу и жизни радуюсь живой, — Хоть медальон и был моей анкетою, Но без него я долг исполнил свой. И, гордо вскинув голову кудрявую, Помилованный пулями в бою, Без медальона, с безымянной славою Иду по жизни. Плачу и пою.

Плыл плавный дождь

Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот, Когда в траве, размокшей и примятой, Я полз впервые по полю на дот, Чтоб в амбразуру запустить гранатой, И был одной лишь мыслью поглощен — Чтоб туча вдруг с пути не своротила, Чтобы луна меня не осветила… Об этом думал… Больше ни о чем. Плыл плавный дождь. Совсем такой, как тот, Который поле темнотой наполнил, Который спас ползущего на дот. Плыл плавный дождь. И я его припомнил. Плыл плавный дождь. Висела тишина. Тяжелая, угрюмая погода. Плыла над полем черная весна Блокадного истерзанного года… И вот сегодня снова дождь плывет, До каждой капли памятный солдату, И я, гуляя, вдруг набрел на дот, Который сам же подрывал когда-то. Окраина Урицка. Тишь. Покой. Все так же стебли трав дождем примяты. Я трогаю дрожащею рукой Осколок ржавый от моей гранаты. И вспоминаю о дожде густом, О первом доте, пламенем объятом, О ремесле суровом и простом… …………… Плыл плавный дождь. В июне. В сорок пятом…

«…Десятого мая вечером…» (К. Симонов)

…Десятого мая вечером по дороге через Судеты на Прагу, которую уже освободили армии Конева, останавливаемся перед разрушенным мостом. Ехать надо три километра в объезд лесной дорогой. Но перед мостом скопился уже десяток легковых машин, и никто не едет в объезд, потому что недавно там проехала какая-то машина и по ней выстрелили и кого-то не то убили, не то ранили бродящие по лесу и еще не знающие о капитуляции немцы. Война кончилась, и никому не хочется рисковать, хотя еще два-три дня назад никто из толпящихся здесь у моста офицеров или шоферов даже и не подумал бы считаться с таким ерундовым риском. Мы тоже топчемся, как и все, у моста, в ожидании какого-то бронетранспортера, который откуда-то вызвали. Потом мой спутник, вдруг озлившись на это ожидание, на себя, на меня и на все на свете, говорит мне: «Не будем ждать, поедем». Я жмусь и ничего не могу с собой поделать. Мысль об этих чертовых немцах, которые могут сейчас, после войны, стрельнуть по мне оттуда, из леса, угнетает меня. Мой спутник кипятится, и мое положение в конце концов становится стыдным. Мы садимся в машину и выезжаем на эту лесную дорогу. Другие машины сейчас же вытягиваются в колонну вслед за нами…

В лесу тихо, и мы, не выдержав напряжения, сами начинаем стрелять по лесу из автоматов из несущейся полным ходом машины. Проскочив лес, мы так и не можем дать себе отчета — стреляли там в лесу немцы или нет. Мы слышали только собственную отчаянную, испуганную трескотню автоматов. Нам стыдно друг друга, и мы молчим. Мы уже не можем вернуться к тому состоянию войны, в котором, конечно боясь смерти, в то же время саму возможность ее мы считали естественной и даже подразумевающейся. И мы еще не можем без чувства стыда перед самими собой вернуться к тому естественному человеческому состоянию, в котором сама возможность насильственной смерти кажется чем-то неестественным и ужасным…

(Из дневников К. Симонова)

«После боя в замершем Берлине…»

После боя в замершем Берлине, В тишине почти что гробовой Подорвался на пехотной мине Русский пехотинец-рядовой. Я припомнил все свои походы, Все мои мытарства на войне, И впервые за четыре года Почему-то стало страшно мне.

«Человек живет на белом свете…»

Человек живет на белом свете. Где — не знаю. Суть совсем не в том. Я лежу в пристрелянном кювете. Он с мороза входит в теплый дом. Человек живет на белом свете, Он в квартиру поднялся уже. Я лежу в пристрелянном кювете На перебомбленном рубеже. Человек живет на белом свете. Он в квартире зажигает свет, Я лежу в пристрелянном кювете, Я вмерзаю в ледяной кювет. Снег не тает. Губы, щеки, веки Он засыпал. И велит дрожать… С думой о далеком человеке Легче до атаки мне лежать. А потом подняться, разогнуться, От кювета тело оторвать, На ледовом поле не споткнуться И пойти в атаку — Воевать. Я лежу в пристрелянном кювете. Снег седой щетиной на скуле. Где-то человек живет на свете — На моей красавице земле! Знаю, знаю — распрямлюсь да встану, Да чрез гробовую полосу К вражьему ощеренному стану Смертную прохладу понесу. Я лежу в пристрелянном кювете. Я к земле сквозь тусклый лед приник… Человек живет на белом свете — Мой далекий отсвет! Мой двойник!

Коммунисты, вперед!

Есть в военном приказе Такие слова, На которые только в тяжелом бою (Да и то не всегда) Получает права Командир, подымающий роту свою. Я давно понимаю Военный устав И под выкладкой полной Не горблюсь давно. Но, страницы устава до дыр залистав, Этих слов До сих нор Не нашел Всё равно. Год двадцатый, Коней одичавших галоп. Перекоп. Эшелоны. Тифозная мгла. Интервентская пуля, летящая в лоб, — И не встать под огнем у шестого кола. Полк Шинели На проволоку побросал, Но стучит над шинельным сукном пулемет, И тогда еле слышно сказал комиссар: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед! Есть в военном приказе Такие слова! Но они не подвластны Уставам войны. Есть — Превыше устава — Такие права, Что не всем Получившим оружье Даны… Сосчитали штандарты побитых держав, Тыщи тысяч плотин Возвели на реках. Целину подымали, Штурвалы зажав В заскорузлых Тяжелых Рабочих Руках. И пробило однажды плотину одну На Свирьстрое, на Волхове иль на Днепре. И пошли головные бригады Ко дну, Под волну, На морозной заре, В декабре. И когда не хватало «…Предложенных мер…» И шкафы с чертежами грузили на плот, Еле слышно сказал молодой инженер: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед! Летним утром Граната упала в траву, Возле Львова Застава во рву залегла. «Мессершмитты» плеснули бензин в синеву, — И не встать под огнем у шестого кола. Жгли мосты На дорогах от Бреста к Москве. Шли солдаты, От беженцев взгляд отводя. И на башнях Закопанных в пашни КВ Высыхали тяжелые капли дождя. И без кожуха Из сталинградских квартир Бил «максим», И Родимцев ощупывал лед. И тогда еле слышно сказал командир: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед! Мы сорвали штандарты Фашистских держав, Целовали гвардейских дивизий шелка И, древко Узловатыми пальцами сжав, Возле Ленина В Мае Прошли у древка… Под февральскими тучами Ветер и снег, Но железом нестынущим пахнет земля. Приближается день. Продолжается век. Индевеют штыки в караулах Кремля… Повсеместно, Где скрещены трассы свинца, Где труда бескорыстного невпроворот, Сквозь века на века, навсегда, до конца: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

Булат Окуджава

Булат Шалвович Окуджава родился в 1924 году в Москве в семье партийного работника. Не окончив среднюю школу, после девятого класса, в 1942 году ушел добровольцем на фронт. Был минометчиком. Участвовал в обороне Крыма. Был тяжело ранен. В 1950 году окончил филологический факультет Тбилисского университета, затем в течение пяти лет работал учителем в одной из сельских школ Калужской области. Писать начал после войны. Первая книга «Лирика» вышла в 1956 году в Калуге.

Родина

Говоришь ты мне слово покоя. Говоришь ты мне слово любви. Говоришь ты мне слово такое, восхищенное слово «Живи!». Я тобою в мучениях нажит, в долгих странствиях каждого дня. Значит, нужен тебе я и важен, если ты позвала вдруг меня. Говоришь ты мне долгие сроки. Говоришь ты мне слово «Твори!». Мои руки — они твои слуги, не мои они слуги — твои. И твое меня греет дыханье. Значит, с празднествами и бедой, с мелочами моими, с грехами я единственный, праведный, твой. Значит, люб я тебе хоть немного, если, горечь разлуки клубя, говоришь ты мне слово «Тревога!», отрываешь меня от себя. И наутро встаю я и снова отправляюсь в решительный бой… Остается последнее слово. Оставляю его за собой.