Стужа
Шрифт:
Я проснулся и против обыкновения долго не вставал. С тихим шуршанием на окна сыпал снег.
И утренний свет все размывал и размывал черты лиц, жесты, подробности одежды, голоса, какие-то из понятых французских фраз, пока в памяти не остались одни лишь портретно-неподвижные лики Пушкина и Цветаевой. Только в одном память не поддалась трезвости белого утра. Там и там она положила под портрет по пуле… — благословления талантам и любви…
Троплю дорожку к лесному озеру (мы с ним в друзьях — сколько бед я разделил с ним, сколько горьких, разящих слов и обид стер в пыль и мусор забвения!). Давно не виделись, с ноября, пожалуй
Снег не скрипит. Надо полагать, к оттепели подзанесло… Не идешь, а пашешь… Молчун снег, смирный. Мне бы таким быть — и все бы иначе. Эх, дурень!..
Приглядываюсь к тропке. Похоже, я сегодня на ней всего второй. В мыслях возвращаюсь к ночному разговору с женой. Уж эти разговоры, все — ночами. Жизнь так устроена — только отбиваешься от забот: устоять бы на ногах, выжить. Лишь к ночи, когда приходит пора спать, и встречаемся. Вглухую закручен узел забот и тягот. К ночи сойдемся — вроде и не виделись, а ведь чаще всего из семи дней — три под одной крышей с рассвета и до ночи, а другие — уж полдня, это точно, вместе.
Ничего не скажешь, мудро сверстана жизнь. Бог ведает какими заботами, делами, потрясениями вы жеван, лишь поспевай пружиниться для отпора. Пружинишься-пружинишься, к ночи и пустой, задавленно-пустой: господи, лечь, закрыть глаза и потерять память. Прошлого нет, будущее не давит. Ничего — лишь настоящее. И это настоящее не гнет, не терзает. Проскальзывает в блаженной безмятежности. Неужто так можно — без пресса тревог, унижений и нужды на груди; ведь каждый глоток воздуха сквозь боль и в предельной натуге… Забыть, память потерять. Просто листать дни. Вот это — счастье!
Это ж извращение смысла. Для самого светлого — любви — нет тебя, не остается тебя: лишь угли чувств, зачумленные ласки, вялые слова, Зачем тогда мы? Ради чего все натуги? Для самого светлого — радости, ласки, любви, смеха — ничего, разве только деревянные губы, шорохи слов и усталость, усталость…
Кто, зачем складывает наши судьбы?
Кому какая радость от такой жизни?
А может, кто-то и крепок, доволен, улыбчив усталостью всех? Есть и такие условия бытия: одни перекачивают счастье других в себя — себе и своим детишкам во все дни…
Скорее всего, тогда, в ночном разговоре, и глянула из меня обида на жизнь: изрублен словами, весь смят, изломан, а я хочу света и добра, тоскую по прямому свободному полету дней…
Вдруг жена сказала (мы уже, было, засыпали, я выключил лампу и включил ночник):
— А впрочем, крысы тоже имеют право на существование. Признаем же их право. Может быть, тогда, в какой-то мере, достижимо умиротворение. У них своя жизнь, разумеется крысиная, а у нас своя…
Я сразу подумал о Викторе Полячкове и еще одной беспокойной плешивой крысе — Аркадии Дугине. Они особенно давят на меня, по любому поводу и случаю норовят достать. Жирные, лживые крысы, своего рода предметное воплощение зла. И не только для нас с женой. Неугомонные: третьего дня снова состряпали мерзость, на сей раз в газете. Я не дернулся бы, остался спокоен, ведь уже столько лет принимаю душ из помоев — с самого первого дня всесоюзной спортивной известности, как стал приметен и посмел что-то молвить. Но именно эти двое выделялись предупредительностью и угодливостью, угадывали любое желание, когда я слыл бесспорно могучим чемпионом… Все верно, крысы должны менять хозяев, хотя я и не собирался быть хозяином крыс, тем более кумиром. Что-что, а на людей они научились походить,
— Крысы имеют право на существование… это ты о терпимости?.. — тягуче, с расстановкой повторил я за ней, и тон внезапно изменился на непререкаемо-твердый и даже несколько отчужденный. — Не должно быть такого права! Это же оправдание всеядности — что с тобой? Разве не ясно, крысы ничего не дают справедливой жизни, не несут в мир ничего, кроме яда, ненависти и предательства. Ни толечки пользы от них, ну самой ничтожной. Они жиреют на равнодушии, злобе, боли и неправде. Рвачи, насильники! Знай, пожирают, знай, рвут, не брезгуют и мертвечиной. Мертвого, кто проклинал их и клал свои независимые борозды в жизни, оберут, причешут по-крысиному и выставят за бывшего друга и единомышленника. Все себе на прокорм, в запас. Они благоденствуют за счет таких, как мы. Они пожиратели таких жизней, как наша. Не задумывалась, по чьей милости мы здесь?.. И даже любовь к женщине у них крысиная: взять — и ничего не отдать, ничем не поступиться. Они, кстати, и не верят в любовь, как и в бескорыстие, честь. Для крыс это иероглифы, закрытые для чтения… Разве не видишь: без крыс невозможен весь этот порядок, надругательство над здравым смыслом.
Жена брезгливо повела плечами — белизна ровно полных плеч из-под опавшего одеяла. Поразмыслив, она добавила с горечью и какой-то углубленностью в себя:
— Как это верно: страх питает зло…
Память срезала эту картинку — там, в сознании, она отныне навечно: белые плечи у спинки кровати под кольцами золотистых волос и слегка картавый, но властно-уверенный голос. В шутку я называю его «наступательным». Но та злоба — откуда в ней?..
Не перестаю удивляться небу, тропинке, деревьям и особенно — тишине, покою и тишине.
Воздух сладок на дыхание. Сам пьется… Поначалу руки стыли без перчаток, а вот разогрелись в ходьбе. Загребаю снег с еловой лапы. Иглы хлещут по рукаву. Ишь, недотрога…
Иду и топлю снег в ладони.
«Так или иначе, все мы крысы, — думаю я, — заражены крысиным. Мы танцуем под дудку устроителей жизни. Есть такие… Если не танцуем — молчим, ненавидя, или „пишем в стол“ (а может, не пишем, а строчим?), но всегда молчим и бежим в указанном направлении — чем не крысы? Почти все мы так или иначе замазаны… Это отлично понимал такой знаток душ, как Сталин…»
Расстегиваю куртку, оттуда пышет жаром. Упарился и чуток призадохся. Топаю в темпе, будто взял старт на стайерскую дистанцию. Сбавляю шаг. И впрямь, лучший погонщик — мысль. Напрягаюсь и настораживаюсь навстречу той, что сейчас в сознании, — тугие литые строки слов…
Еще бы не помнить то время: в год смерти вождя я сменил погоны суворовца на курсантские — самая острая и въедливая память в восемнадцать…
Бреду по тропинке. Ни шага в стороны — подчиняйся, все и везде требуют только послушания, и эта — тоже. Настоящая русская тропинка…
Оглядываюсь. Снега нынче! И не перетопить всему теплу весны. Вон сколько, только оступись…
Память воскрешает облик вождя в прямых, немнущихся погонах, истекающих золотом и недосягаемым величием. С именем его просыпались и засыпали. Всё рядом с ним представлялось несопоставимо мелким и недостойным… И доныне в сознании не извелась сыновья почтительность. Что бы ни знал о нем и как бы ни вычислял прошлое, а это чувство безусловного почтения к родному человеку (само собой не от той, всеобщей, подчиненности или кнута приказа) все там, не замылось. Это как бы подкладка ко всей прошлой жизни — той эпохе.