Стужа
Шрифт:
— Вся ваша ученость — первый класс в школе, — ворчит старшина, — до первого поворота. Словно напуганные куры…
— Будь у нас оружие в достатке, минометы, артиллерийская поддержка и немного обучения, ну опыта — и не лежала бы треть полка, — злобится и Пашков. — Навроде сироты здесь: без поддержки, да еще жрать и пить не отпускают, а винтовки — поломка на поломке!
— Я же говорю: все на пердячем паре, братва, — отзывается Гришуха. — Это мы умеем. Вышла новая программа — срать не меньше килограмма.
Софроныч ушел. Ребята внизу дремлют. Вспоминаю слова старшины: «Россия должна чтить имя Старчака…» Кто ж этот Старчак?
С водки развялило: шевельнуться в тягость. Гляну в бойницу — и опять на ящик, к ребятам. Небо над траншеей узкое, невзрачное. Доски под ногами серые, осклизлые, а где ободраны — белые. Погребом отдает. Туман не туман, а как пар над землей. Бруствер по сторонам аж зыбится.
— Не понравилось старшине про пердячий пар, — говорит Пашков. — В момент смылся.
— Заложит?
— Не, — говорю. — Но ему страшновато.
— Лучше молчать, братва.
Пить, пить! С час еще маялся, а уж после — пусть пристрелят: высохла утроба без воды. Как есть, горю. Язык вяжет, не повернуть. И о чем бы не думал, а все едино, к воде возвращаюсь. Хоть бы один раз, от пуза, чтоб рыгнуть с лишка. Не в гнилье и поносе дело: трупы в воде купаются — как отстаивать ее и пить?
— Я пошел, — говорю ребятам. — Без воды не вернусь.
Доски подпрыгивают дробно, мелко — это Путимцев.
— Слушай, Косой, — говорю, — без воды не могу.
Тот только рукой махнул — и дальше.
Ребятам говорю:
— Держите оборону, а я за водой.
— Не ходи, — сипит Барсук. — Припишут оставление позиции. Пристрелят, Миш.
— Не ходи, пристрелят, чтоб всех припугнуть.
— Мы потерпим. Хрена ли нам будет? Вон в ямке отстоится — и пей помаленьку.
— Делайте что хотите, а я эту воду в рот не возьму.
И пошел.
Стараюсь котелками не греметь. В глазах рябит.
Нетвердо иду, отвык. Ну вот казни меня, не могу пить воду где трупы. Даже коли отстоянная — все едино не могу. Пусть лучше пристрелят.
Братва оглядывается — не узнать: отощали, пообносились, заросли. Окликает, а я и ответить не в состоянии. Во рту спеклось, слюны нет. По всему расположению иду, далеко от своего места ушел. А тут и ротный. Он меня за ватник — и к себе.
— Куда, мать твою?! — оскалился. Глаза узкие, злые. Рост — по грудки мне. Тычит наганом в грудь.
Хриплю:
— Пропадаем без воды, командир. Казни, но напиться дай!
Лотарев смотрел, смотрел: и взаправду, не стрелять же, доходят бойцы. А помочь — не в его власти. Нет в расположении термосов и бидонов. Все с кухнями разнесло. Да и других забот — кольями у стены самозарядки: как есть, отказали. А взамен оружие
Это точно: пердячим паром воюем. Хриплю:
— Напьюсь. Воды наберу и встану на место, командир.
Им тут с края полегче. Угра под боком: хлебай. И дорожка в тыл отсюда берет разгон. К ним все первым поступает.
— Да не тушуйся, — успокаиваю. — Не побегу. Засекай время: через тридцать минут Гудков здесь. Опоздаю — стреляй на месте, как дезертира и врага.
Долго телепался, пока к реке вышел. На колени шлепнулся, черпаю воду, черпаю. Живот раздуло: в самый раз лягушек пускать.
Котелки для своих наполнил. Умылся — уж как приятно. Река — за косогором. Пули поверху, не опасны! Так радостно во весь рост встать! Разогрелся, не мерзну. Улыбаюсь: жив Мишка Гудков!
Не пропадать же с голодухи? Отрядили от каждого отделения по ходоку («мародеру»— как отозвался Гришуха): кто чем разживется в тылу. Лотарев в батальон доложил, там не стали препятствовать. А что препятствовать? Доходим, дошли уже, а драться-то надо. Только предупредили: не рыпаться за Угру дальше полукилометра, там заградотряды. У тех спрос один: пуля. В общем, двинул Ефим…
Приказали — я минометы к соседям перетаскивать. Траншея у них местами пошире, для расчета сподручней. Боеприпасов: восемь мин на ствол — это вообще ничего. По таким дорогам больше доставить не могут, тонем в грязи. Наша весна, ржевско-смоленская…
И вот опять я в своей ячейке, и опять один. Уже гораздо за полдень. Ждать тягостно, хоть что-то погрызть. Карманы вывернул, мешок перетряс. Каждую крошку в рот, а Барсука нет и нет…
Нинку Пашкову вспоминать — ну аленький цветочек! С год назад поселок взбаламутила, да что там поселок — весь район! Кто ее — «сучкой», кто — родителей «славить», кто и вовсе — весь их род на смех… Ей всего четырнадцатый, а оказалась на третьем месяце беременности, уж больше не спрячешь живот. И отчаянная такая: вещи собрала — и к тетке в Москву. Генка мне рассказывал. Мать у него от всего слегла…
Встаю к бойнице: почти вся цинкой задвинута, а в цинку-то глину и гильзы умяли. Глядеть можно, не подшибет, уже щели не бывает. Чую: там снайпер…
Сажусь, поглядываю по сторонам. Воды прибыло, еще — и настил зальет…
Генка, поди, дядя уже, ну учудила! Хотя теперь, по войне, малолетняя беременность и не кажется срамом. И сам не знаю почему, но такое чувство у всех: главное — жизнь, взаимное согласие, а все остальное — труха.
Озираюсь. Скучно без ребят. Гришуху с Генкой Пашковым забрал Путимцев. Сток для воды ладят. И тихо ладят, хошь и на карачках. Немцы так пристрелялись — с первой мины в самый шум кладут.