Стужа
Шрифт:
Пули врассыпную, широко: сорвутся с гребня в темноту, застынут в ней медленными светящимися точками и гаснут, гаснут… Я сам-то на корточках в тени, к передку вполоборота… Атака! В рост побежим, нараспашку перед пулями…
Кто-то шепчет, в ободрение шепчет, видно невмоготу от собрания:
— Живы будем — не помрем.
Каменеем от слов начштаба, на ничейке себя видим, в рост видим…
Начштаба призывает:
— Атаковать решительно! В траншеях — бой гранатный и штыковой, никого не щадить! Один за всех и все за одного! Русские всегда славились штыковым ударом!
На полрва тень зыбкая скачет. Болотина чавкает под ботинками. Прокашливается народ, до задыха, мычанья и мата — аж до кишок отсырели и застыли. А самих не углядишь, одни рожи смутно белеют. Иногда ракеты особенно пышно дадут свет. Тень и подожмется, и торчим мы, ровно чурки, каждый сам по себе. И согласно разрешению смолим все без разбора. Сморкаемся, схаркиваем, хрипим в кашле до зубовного скрежета. Портянки, белье подопрели — вонища от нас! Ну козлы и есть! Новостями шепотком обмениваемся; письмами интересуемся — почему нет; счет: кто как погиб уточняем… Мать моя родная, сколько похоронок!
— Комсорг, дай слова. — Это незнакомый командир просит.
Мы притихли: что доложит о наступлении? Может, помощь дадут? Надеемся.
Он встает, одергивает шинель. Шинель кавалерийская, до пят. На петлицах — по две шпалы. На рукавах — нашивки: как есть, полковой комиссар. Чистенький, наглаженный: вроде даже чужой, не наш как бы, не из окопной беды. Одним словом, начальник.
— Что ж, ребята, вышибем фашистов! Загостились у нас.
Голос у комиссара уверенный, спокойный. Ежели б не об атаке, слушать — ну удовольствие!
Складно и сыто доказывает:
— …Без жертв нет побед. Воюем за советскую власть — свои дома, родных, свое счастье. Все жертвы во имя Родины и Сталина. Нет такого, кто не был бы предан великому вождю…
Слово не торопит, знает цену.
— …Нам докладывали: фашисты тут агитируют, пугают. Позор изменникам и малодушным! Пусть покарает их наша ненависть и пуля! А нам, большевикам, скрывать нечего. Трудно: маловато техники, продовольствия, обмундирования. Фашисты оккупировали наши промышленные центры, разрушили заводы, фабрики, железные дороги. Нелегко нашей родной власти, но в войнах, таких, как эта, техника — не главное. Люди — вот кто решит судьбу войны! Чтобы нас победить, необходимо сперва убить наши идеи. Значит, истребить весь советский народ. Значит, война не на жизнь, а на смерть, до последней капли крови. Нет, на колени нас не поставишь! Мы сражаемся за правду и свободу! Фашисты пришли грабить, насиловать, разрушать. Они хотят превратить нас в своих холопов!
— Ну уж это хрен-то! — громко подает кто-то голос.
Братва — в смешок, матерком Гитлера поминаем: штык ему в хавало! Но чувствую: все в напряжении — туже невозможно. Каждый к атаке себя примеряет, ищет свои шаги — кабы уцелеть!..
Странное собрание. Слова звучные, торжественные, а, почитай, шепчем их. И комиссар тоже не шибко нажимает на голос, ловить надо, а мы, как никак, в полукилометре от немца, не ближе.
— …Красная Армия разгромила их под Ельней, Тихвином, Ростовом, Москвой! Своими трупами гитлеровцы
У Лотарева спокойно не выходит. Вскочил, руками размахивает. По самому сердцу рвет:
— Атака с рассветом! За артподготовкой без паузы — серия ракет: зеленая, зеленая, красная. Подняться всем, как один! Немецкая траншея от ста пятидесяти до трехсот метров. Ударим неожиданно, в рост, на «ура»! Не дать фашистам опомниться и организовать огонь. Бежать через ничейную полосу только по проходам. Помни, боец, по бокам мины! На убитых и раненых не оглядываться, только вперед!
Совсем потерял голос ротный. Сипит — куда там Барсуку:
— …Ударим на «ура»! Действовать гранатами РГД. «Лимонками» поколечим себя и товарищей. Мешки, противогазы, котелки оставить в своих ячейках. Взять побольше патронов и гранат. Штыки примкнуть — и лавиной на фашистов! Стрелять, душить, колоть, забрасывать гранатами, но не дать гадам смыться!
Винтовку обнимаю, молчу. Это же в рост, на тот станковый, на снайпера, на все трассы! Пулям тесно, а нам каково?..
Коля Смирных из Поварово речь держит, никак, подготовили:
— Не дрогнем, не подведем! Драпали немцы от Москвы и здесь, у нас, драпанут! Севастополь стоит! Ленинград стоит! Дети, старики, женщины и старухи — за станками, за плугом! Родина стонет под фашистами! Сотрем с земли гадов!
Немцы ракетами ночь в день превращают. Ждут. Конечно, ждут! А как догадались?..
Колька Вощилов шепчет:
— Эко горе — солнце село, завтра новое взойдет.
«Взойдет ли?..» — думаю.
Женька Прокопьев баском из темноты:
— Резолюцию предлагаю! Долг комсомольца — быть в бою первым! Трусам не будет пощады! Смерть за смерть! Кровь за кровь!
Других резолюций не подали. Несогласных тоже не нашлось. Голосовать не стали.
Лотарев и Путимцев по траншее прошли, каждому указание дали. Ефим сразу ко мне, а тут и Гришуха.
Генка к Ункову мотанул.
Говорю:
— Чем шустрее будем атаковать, тем меньше у немцев времени на стрельбу. Пулеметные расчеты в атаку не пойдут.
Барсук оскалил нержавейки:
— Дождались, братки, смены.
Наши караульные постреливают. Немцы изредка отвечают. Томимся, ждем.
— В атаку… наконец-то, — ворчит Гришуха, — груши, яблоки поспели, сливы соком налились…
Барсук циркает сквозь зубы:
— Так и помрешь, а еще… ну не было ничего с подругой — ни с одной. Только… вот помял Дусю, а за зад взял — как треснула!..
— Дуся? — спрашивает Гришуха. — У нее тут много…
— Вот-вот, за титьки тронул — ничего, а за зад — чуть зубы не вышибла. И трехэтажным матом меня! Тоже сокровище!
— А другие, думаешь, пробовали? — говорю. И такое горе во мне!
— О любви столько в книгах, — рассуждает Барсук, — стало быть, не просто так все это. Ведь теперь так ничего и не узнаешь.
— А я и за груди не держался, — говорит Гришуха. — А тронул бы… так тянет… Хоть погладить…