Стыдные подвиги
Шрифт:
— Андрей, — сказала она, — скажи честно. Чего ты от меня хочешь?
— Ничего, — ответил я довольно честно.
— Совсем?
— Ну… То есть хочу многое, конечно… Но не в данный момент.
— Понятно. Ты хороший парень.
— С чего ты взяла? Ты меня совсем не знаешь. Я могу быть хорошим. Могу — плохим.
— Мой муж говорил, что я сука и тварь. Налей мне еще.
— Ты, конечно, не тварь, — возразил я. — У тебя хорошая комната. Пластинки. Твари живут как твари, но тут все по-людски… А насчет того, что ты сука — не знаю. Не готов ответить. Лично
Она посмотрела сквозь меня, пробормотала:
— Каждый божий день выслушивала. Ты тварь, ты сука, зачем я с тобой связался…
Подняла глаза.
— Может, и ты такой же? Может, вы все такие? Сначала хорошие, а потом — сука, тварь…
— Вижу, тебе было несладко.
— Да! Еще как.
— Но ведь все уже в прошлом.
Зрачки были белые, бессмысленные. Я взглянул на этикетку: производитель гарантировал тридцать градусов крепости.
Встала, грубо отдернула штору; вытянувшись, изогнув стан, открыла форточку. Закурила. Сообщила мрачно:
— Кошку заведу. Уже решила. Маленькую, персидскую. Она не будет называть меня тварью и сволочью. Она будет только мяукать.
— Хорошая идея.
— Ты не куришь?
— Нет.
— Жаль. Я бы свалила на тебя. Мать ругается, когда я курю в комнате.
— Вали смело, — разрешил я, пытаясь развернуть диалог в соответствии с рецептами Микки. — Скажи, Андрей пришел, напоил, сигаретами надымил, наговорил гадостей… Вали все, что пожелаешь.
— Ты тоже будешь называть меня сукой и сволочью?
— Если хочешь — буду.
Она повернулась, слишком резко, слишком нервно; слишком неряшливо тряхнула кистью с зажатой меж пальцев сигаретой.
— Хочу! Давай скажи: ты сволочь, ты сука. Можешь даже ударить. Он тоже меня бил. Днем. Пока мать с отцом были на работе. Бил, потом уходил и шатался где-то до ночи. Потом мать сказала: «Или пиши на него заявление, или убирайтесь оба из моего дома…»
— Извини, что лезу… Но зачем ты вообще с ним связалась?
— Не твое дело! Дай мне рюмку. Только полную. И пепельницу дай. И сам подойди поближе. Вот сюда встань и говори: сука, сволочь, дура, ненавижу… Давай говори.
Пила по-девичьи, тянула меж едва приоткрытых губ, маленькую рюмочку — за три глотка.
— Не сегодня, — возразил я, поднося пепельницу. — В другой раз. Я подготовлюсь, выучу разные злые слова и выражения, приду завтра — и начнем.
— Нет. Сейчас. И рубашку расстегни. До пояса. Мне нравится, когда расстегнуто…
— Может, сама расстегнешь, если нравится?
— Еще чего. Ты вообще, зачем сюда пришел? Думаешь, я сука? Блядища? Вино притащил, расселся тут, как у себя дома…
Это армия виновата, подумал я. Два года ходил строем. В это время они тут женились, разводились, били друг друга и рубашки расстегивали. Я отстал от жизни. Ничего не понимаю в бабах. Десять минут, четыре рюмки — и вот: мной уже управляют. Что делать, брат Микки? Почему ты умеешь, а я — нет?
Шел обратно, усмехался про себя. Ликер оставил привкус карамели и соды. Два раза посмотрел фильм — но так и не понял, какова его
Кто ты, Микки?
Через пять лет, в середине июня, ехал по пустому Гоголевскому бульвару, в два часа ночи; специально очень медленно, открыв все окна, для создания иллюзии пешей прогулки. Рядом сидела тонкая, длинноногая, с красными волосами. Четыре дня назад, при знакомстве, назвалась Региной; я не поверил, и с тех пор ни разу не назвал по имени. Говорила, что танцует; я верил, ее сильные ноги с узкими бедрами и немного вывернутыми наружу ступнями двигались отдельно от слишком прямой спины, так бывает у балерин.
— Вот здесь, — объявил я, нажимая на тормоз и показывая пальцем. — Вот в этом месте полная иллюзия, что я — в Электростали. В парке культуры и отдыха. Такая же листва, и так же фонарь светит.
— Круто, — сказала она. — А куда мы едем?
— Ко мне в офис.
— Ура. Я увижу, чем ты занимаешься.
— Зачем тебе знать, чем я занимаюсь?
— Ну… Все-таки.
Справа нас осторожно объехало такси. Водитель бросил раздраженный взгляд. Мы мешали ему работать.
— Был старый фильм, — сказал я. — Не помню, как называется. Там герой красиво играл с женщиной в любовь. Она спросила: «Чем ты занимаешься?» Он ответил: «Я покупаю и продаю деньги». Скажи, хорошо звучит?
— Да. Только непонятно.
Я проехал еще пятьдесят метров, свернул, вкатился под низкую арку, во дворе остановился.
— Пойдем.
— Ты не закроешь окна?
— Нет, — сказал я. — Весь двор под видеокамерами. Есть инфракрасные, есть ночного видения. Если кто сунется — охрана сразу все увидит.
Поочередно открыл три стальных двери. Охранник, выглянув из своего закута, кивнул мне и посмотрел на мою красноволосую спутницу с глубоким равнодушием. Он давно здесь работал и навидался всякого.
Я провел ее в кабинет, включил настольную лампу.
— Хочешь выпить — в шкафу найдешь.
Сел в кресло.
Я ни разу за четыре дня не притронулся к ней. Ей это нравилось. Мы ужинали салмон-стейком, спаржей, шампиньонами на гриле. Ей это тоже нравилось. Каково содержание ее жизни — я не спрашивал. Где подобрал ее — не помнил. Помнил, что сильно поскандалил с женой и ушел из дома. Помнил, что в первый вечер испытал невыносимую тоску и боль. Перехватывало горло, подступали слезы. Как будто нажрался толченого стекла.
Она плеснула себе коньяку, глотнула торопливо («Куда торопится? — подумал я. — Жить? Наслаждаться? Или боится, что прогоню?»).
— Я чуть-чуть. Я пить не буду. Я нюхать буду. Хочешь понюхать?
— Нет.
Под моим взглядом она достала из сумочки миниатюрный кошелечек, очень потрепанный, из него извлекла нитку с иголкой, маникюрные ножницы, следом — пакетик с порошком.
— Не боишься с собой носить?
Она помотала головой.
— Я его всегда сюда прячу. Где нитка и иголка. Или — можно в коробочку с тампаксами, тоже вариант…