СУ-47 ДЛЯ МАТЕРИ ОДИНОЧКИ
Шрифт:
Я подозрительно зашевелилась. Если вы думаете, что меня обрадовала перспектива увидеть такое количество драгоценностей, что их нельзя вынести одному, то вы глубоко ошибаетесь. Когда покупаешь их за собственный счет другим, ты просто балдеешь!
Я посмотрела налево на выезд. Там были машины с солдатами. Судя по всему, где-то все-таки образовалась пробка. Выезд был затруднен.
Я посмотрела направо. Неоновые огни переливались с блеском. Если б Оля сейчас вышла, мы б еще сумели выехать, ибо место еще чуть оставалось, если учитывать мою наглость. Глаза остановились на резко очерченном напряженном лице генерала в “линкольне”. Скулы его выдавались, зубы сжаты, он явно был слишком напряжен.
Шоферить – трудная работа.
Я перевела взгляд на лестницу. Тиффани. Бойцы в машинах спокойно переговаривались, кое-кто, облокотившись на машину, равнодушно курил, двое стояло у дверей – так, как это было бы, когда в магазин приехала бы дочь авторитета. Все в порядке, все по человечески, все как должно. Машины на дороге абсолютно никого не волновали, один из наших телохранителей, стоявший позади возле дороги, даже отлучился к ним прикурить.
Когда двери магазина открылись, все как-то напряглись. Я лениво обернулась. Но вместо роскошной богини из магазина вышла по древнему одетая старушка. Она была настолько старая, сухонькая, гордая, слабая, что я просто ахнула. Она еле двигалась. Я с первого взгляда поняла, что она еще и почти слепа, хотя тщательно пытается это скрывать. Серое пальтишко, чистая одежда, – но Боже, какое ужасное впечатление нищеты производила она на фоне наших нарядов и этой роскоши – Тиффани.
– Не подлинные... – прочитала я по ее губам.
И было еще одно, поразившее меня – старушка плакала.
Нет, это не было заметно. Лишь чуть странный блеск в кончиках сжатых в щелочки глаз. Это было видимо только для меня. И большинство вообще сочли бы все нормально. Но мне, глупой девчонке, из-за своей глупости привыкшей распознавать не речь людей, а чувства, которые ими движут, показалось, что сотрясает горе, настоящее черное горе. Которое она пытается скрыть всеми силами и выглядеть гордо, надменно, величественно. Впрочем, выглядеть она не пыталась – каким-то непонятным образом она была такой. Как бывшая балерина или известная певица. Но ее горе было страшным. Сухим, жестким, в крепко сжатых губах. Ничто и никогда не могло бы заставить эту гордую и седую старуху выдать другим ее горе.
Непонятно как я выскочила из машины и оказалась возле нее.
И она разрыдалась у меня на груди.
Я долго осторожно прижимала ее к себе, давая выплакаться. Она была такая худенькая и высушенная, что я, казалось, могла поднять ее одной рукой. Если б я так могла поднять и ее горе, я была б счастлива. Мне не понадобилось вытягивать, в чем у нее горе – она почему-то рассказала мне его сама, хоть и очень не хотела это делать. Вопрос за вопросом, и ее изломанная судьба стала передо мной как на ладони.
Потерявшая в годы войны сестру женщина проживала в одной квартире с приемной дочерью и ее семьей, в которой, на горе, родился Юра. Юра был очень бодрым, подвижным и ловким мальчиком. Когда он вырос в юношу, оказалось, что он уже должен тридцать тысяч долларов. И его три месяца назад поставили на счетчик. Причем товарищи Юры почему-то за это выгладили утюгом отца и пригрозили матери Юры, что всем им смерть, если они не отдадут долг вместо Юры. На совместном совете, чтобы выжить, было решено продать квартиру, в которой все они жили, и которая принадлежала этой бабушки Юры. Все они считали ее своей собственностью и очень надеялись выйти из этой передряги живыми, уговорив бабушку, которой она принадлежала. Но, как выяснились, они глубоко ошибались. Когда они взялись за документы, они с удивлением обнаружили, что уже полгода жили в чужой квартире, которую купил один из местных авторитетов с условием, что они выедут через полгода.
Срок освобождения квартиры истекал в этом месяце, и их уже предупредила милиция о необходимости освободить проданную квартиру до его конца. Шустрый Юра продал ее по доверенности, которую полуслепая бабушка подписала как счет за квартиру, но вдобавок мальчик умудрился получить на документах, актах и выписках из квартиры и изменении прописки подлинные подписи мамы и папы, которые, оказывается, расписывались так в институтском дневнике за сына... Я впервые услышала, чтоб студенты имели дневник, как в школе, но промолчала. Шустрый мальчик! Отец Юры скончался от разрыва сердца, а мама лежала в больнице. И это было хорошо, так как это было хоть какое-то временное пристанище.
Но точкой для бабушки, после которой ей надо было отправляться на погост, стало сегодняшнее посещение ювелирного магазина. Предки бабушки до революции принадлежали к какому-то древнему роду, и ее мать была даже фрейлиной при одной из дочерей погибшего царя. Я так и не поняла из ее запутанных слов, была ли эта сухонькая старушка настоящей или приемной дочерью. Но факт тот, что у нее была младшая сестра, которую она потеряла во время войны. Которая была то ли приемной дочерью, то ли настоящей. В общем, единственный верный факт, который я поняла из ее бормотания, это то, что ее собственная мать передала ей перед смертью футляр с бесценными драгоценностями их великого рода, страшной клятвой запретив дочери продавать их и сохранить любой ценой, даже если придется погибнуть кому-то, но передать наследнику их рода... Беречь их как святыню... Даже своей приемной дочери старушка не сказала о них, но чувствовала, что внук Юра что-то подозревает – за ними, а особенно за больной и еле передвигающейся бабушкой постоянно следили. Понимая, что умирает, и что наследников нет, и что все это в любом случае попадет неизвестно кому, бабушка решилась все-таки продать фамильную ценность рода. Дважды она тайно передавала на оценку разным людям отдельные вещи из большого, с готовальню, футляра с роскошным гранатовым набором матери, где были серьги, кольца, колье, обруч и еще тысячи вещей, но ей возвращали их, говоря, что это фальшивка из стекла и латуни. Она полуслепая, проверить не могла, а за ней следили, и она не могла пойти сама в ювелирный магазин, к тому же, с такими сокровищами, ибо за ней даже в магазин следовали бритоголовые парнишки.
А сегодня что-то случилось, и Юрик и его дружки исчезли, как и та страшная компания шпаны, из которой хоть кто-то всегда околачивался во дворе или шел за ней, когда она куда-то шла. И она решила рискнуть и пойти в магазин сегодня сама.
И это ее убило. Убило полностью. Она почти умирала у меня на руках. Когда она с трудом, почти умирая от усталости, дошла до этого магазина, оказалось, что ее драгоценности – подделки. Быстро посмотрев наугад первые две вещи, чем-то встревоженный и занятый ювелир бросил их и заявил, что это подделка и стекло, даже когда она сунула ему силой еще одну, чтоб он проверил... Сказав, что гранатовый убор и без того недорогая вещь, ибо это не слишком драгоценные камни, так еще и подделка. А фамильное сокровище, ожерелье Екатерины Второй, которое мать благоговейно целовала, передавая, он даже смотреть не стал – только рассмеялся, и заявил, что это настолько жуткая громадная театральная поделка, чтоб ее смотрели с большого расстояния, что он даже марать руки не будет.
Шустрый мальчик Юра, – подумала я.
Наверное, я дура, безнадежная дура. Но слушать ее и ничего не сделать, хотя могла, я была не в состоянии. На мне, наверное, наживались многие проходимцы.
Но я не выдержала, и, увидев выходящего из ювелирного магазина кавалера Оли и Сани с чемоданчиком с деньгами, вынула из чемодана четыре пачки долларов по десять тысяч каждой и сунула старушке. Она с ужасом глядела на них, не в силах поверить.
Белобрысый, увидев это, вышел из машины.
– Нет, это невыносимо... – сказал он.
– Здесь ваш долг, бабушка... – сказала я.
– Что происходит? – мрачно выговорил белобрысый.
Я не слушала, а заставила старушку быстрей сложить и спрятать за пазухой деньги, не отвечая на слова белобрысого.
Зато один из стоящих поблизости на лестнице телохранителей “авторитета”, проклятый доносчик, который частично слышал рассказ бабушки, кратко и быстро доложил эпопею бабушки командиру. Чтоб тот не имел сомнения, что происходит.