Суббота навсегда
Шрифт:
— Какая неожиданная точка зрения, ваша светлость. Она придется по душе многим добрым католикам. Вот только освятит ли ее церковь своим авторитетом?
Но коррехидор пропустил мимо ушей едкое замечание хустисии. Он продолжал:
— Взгляните на всех этих воздыхателей при монастырской решетке. И это зовется благочестием? Гнездилище тайного греха все они — вот что я вам скажу, дон Педро. Знаете, сколько у меня тут половых действий вне сосуда? — Он ударил тигровыми глазами своих ослепших перстней (рассыпавших голубой бенгальский огонь) по стопке еще не утвержденных им приговоров — ударил в сердцах, словно давал затрещину родному сыну. — Эх, видели б вы меня раньше. Когда-то друзья по Вальядолиду дали мне прозвище Хуан Быстрый — потому что с женщинами
РАССКАЗ КОРРЕХИДОРА.
(ИСКУССТВО БЛИЖНЕГО БОЯ НАШИХ ОТЦОВ)
Стоял жаркий полдень. Я охотился в лесистом предгорье Пуэрто дель Соль, с раннего утра преследуя вепря. Мой Атласный — чьи бока и впрямь отливали смолевым золотом — то и дело прядал ушами и с тонким ржаньем вскидывал голову — верный признак того, что добыча изнемогла и вот-вот будет настигнута. Но тут на холме появляется олень такого дивного вида, с такой короною рогов, что, позабыв о вепре, я устремляюсь за видением, достойным святого Губерта — не знаю, затем ли, чтоб убить, или с намерением во что бы то ни стало разглядеть крест меж ветвистых рогов. Долго продолжалась эта скачка. Чудесное видение увлекало меня все дальше и дальше, а когда конь подо мной, испугавшись чего-то, вставал на дыбы или шарахался в сторону, убегавшее животное поворачивало шею и неспешно разглядывало нас сквозь ветки кустарника.
Неожиданно взору предстал замок, даже не замок, а дворец, утопавший в зелени сада, чьи стены были густо покрыты плющом наподобие вилл римских патрициев. И в тот же миг олень пропадает из глаз, а на его месте танцуют и резвятся лани.
Постепенно я начинаю понимать, где нахожусь. Живописный ландшафт, над которым господствует строение, достойное служить загородной резиденцией Инфанту, не что иное, как поместье командора Ла Гранха, с чьей смертью оборвался столь славный и древний род. Обходя стороною вопрос, должен ли был командор, вместо того, чтобы просто кликнуть слуг и ночных сторожей, собственноручно обнажать шпагу (раз король уже высказался по этому поводу), замечу лишь: злые языки, утверждая, что и черный цвет имеет свои оттенки, находили траур доны Анны чрезмерным и видели в нем проявление не столько скорби, сколько угрызений совести — возможно, справедливых. Когда сын аптекаря уложил командора — при первом же выпаде — безутешная вдова удалилась в одно из своих имений, где, окруженная лишь слугами, смиряла себя молитвой и постом. Не обошлось, вероятно, и без того безумия, подвиги которого нам здесь на протяжении стольких лет являл Стекляшкин.
Помня разговоры злоязычных, я без долгих размышлений сдаю Атласного слуге, а сам, никем не замеченный, вхожу в этот «Монастырь одного монаха».
Все погружено в тишину и полумрак. Я миную коридор со стрельчатыми сводами, весь в гобеленах, изображавших сцены взятия Казани: жители побежденного города, распростертые ниц, отдаются во власть христианского рыцарства, несокрушимыми рядами шествующего по телам алчнолицых, алчногубых, алчнобородых врагов. Так и я: прохожу один за другим покои с зачехленной мебелью, со спущенными, словно поверженные знамена, лампами, не встречая никакого сопротивления — да и вообще ни единой души.
Наконец я попадаю в комнату с голыми стенами, лишенную мебели, в дальнем углу которой на охапке соломы белеет человеческая фигура, едва прикрытая рубищем. Неслышными шагами, то есть ставя ногу не всей ступнею, а бочком подошвы — как это делают бойцы незримого фронта — я приблизился к той, в ком мгновенно признал дону Анну. Она беззаветно справляла сиесту, подавая благой пример своим вассалам и слугам, ибо святость сиесты, как мы знаем, добрыми католиками почитается наравне с мощами святой Евлалии и посохом Бертрама. Мне почудилось, я вижу перед собой Сурбаранову «Первохристианку, присужденную к растерзанию дикими зверями». Как и на картине, моя святая почивала безмятежно, несмотря на уготованную ей муку, и даже перенесенные прежде мучительства не оставили, казалось, по себе никакого следа. Обнажившиеся под лохмотьями шея, грудь и плечи были хороши и свежи, как розы.
Не шелохнувшись, созерцал я сей перл женственности в обрамлении, которое только распалило бы фантазию иных кавалеров: ведь сколько их мечтает узреть свою избранницу в жалких лохмотьях, едва прикрывающих лилейное тело — взамен гренадина и кружев. Еще я подумал, что как на дикий брег со времени последней экспедиции более не ступала нога человека, так и эти упоительные формы не знали ничьей ласки уже целых восемнадцать месяцев. Тут безмятежное лицо ее увиделось мне преображенным восторгами могучей страсти, готовой вступить в единоборство с другой, неменьшей, дабы слить в единое слово наше «хочу!». А то вдруг взгляд, оскальзываясь, падал на неприкрытые бледные ноги… тогда все видимое уподоблялось заданной теме, на которую воображение разыгрывало виртуозные вариации.
И с каждой секундой в груди моей крепло желание. Я внимал ему со сладостным замиранием сердца, покуда оно не сделалось острым настолько, что им можно было сечь непокорные головы. Тогда, не в силах совладать с собою, я бросился к ней и сжал ее в своих объятиях.
— Ах!..
Внезапное пробуждение только сделало ее краше, испуг придал лицу то же, что и лохмотья телу.
— Кто вы? Что вам надо?
— Первый вопрос, сударыня, бессмыслен, второй — извиняюсь, просто смешон. Что нужно хищному соколу от ясной голубки? А о чем думают ножны при виде острого клинка? Только б оказаться ему по мерке — вот что они думают, и рекомендую вам подумать о том же. Главное, сударыня, моя сеньора, помнить: вы не в Италии. Возможно, у вас в Италии кричать принято, но в Испании у нас свои нравы. Крики ваши окажутся явным доказательством вашего бесчестья. Никто не видел, как я прошел в этот покой, ибо судьба, пожелавшая, чтоб я мог счастливо насладиться вами, усыпила ваших слуг. Если они прибегут на ваши крики, то всего-то и смогут, что лишить меня жизни, к тому же не иначе как соединенного с вами сладчайшими узами. Как видите, и самая смерть моя будет не в силах снять позора с вашего доброго имени.
— Я не собираюсь к тому же обладать вами помимо вашей воли, — продолжал я, беспрерывно лаская эту, уже отвыкшую от морских бурь каравеллу, однако, как я надеялся, еще не потерявшую к ним вкус. — Утомленная, измученная, лишенная дара речи — кому вы нужны такая? Клянусь, я не довольствуюсь тем полублаженством, которое только и возможно, покуда madame отказывается от второй его половины. Я жажду наивысшего блаженства. А оно мыслимо лишь на основах взаимности.
Я полировал борта моей каравеллы, конопатил щели, но не предпринимал никаких попыток пуститься в плаванье.
— О садовница, взрастившая столь мощное желание в груди моей, — и я распахнул куртку, обнажив грудь. — Смотри, смотри, бесчеловечная, до чего ты меня довела. И все равно! И все равно! Перед тобой не какой-то браконьер, нападающий из засады. Я — ловчий, я — Нимврод, преследую красного зверя до тех пор, пока он сам не возвестит мою победу. О, разве можно противиться желанию, когда — смотри — сколь оно огромно. Уступая ему, ты уступаешь и своему сердечку. Да! Я пронжу его мечом наслаждений, но не раньше, чем ты откроешь мне свои объятья, шепча: «Твоя… в твоей я власти…»
Как задрожала моя святая под обжигающими струями речей вперемешку с упоительными лобзаниями, которыми я покрывал ее шею и грудь, в то время как две проворные лани скакали и катались перед ее дворцом.
— Наш восторг неминуем, как неминуемы вечер и ночь после дневного зноя или — роса, что уже чуть увлажнила эту лужайку, хотим мы того или нет…
Но стоило мне ощутить, что земля вот-вот разверзнется у меня под руками, как тотчас же я прекратил недозволенные речи и закрыл лицо руками. Теперь пускай ад сам позаботится о своих забавах.