Суббота навсегда
Шрифт:
— Прошу вас, хустисия… Смею надеяться, сударыня, вы довели до конца свое маленькое дельце. Не взыщите, что я тревожу ваш покой в такой час. Но сеньор хустисия… — тут коррехидор, сделав два шага по направлению к окну, отрывисто спросил: — Кого вы принимали? Почему ставень настежь?
Он высунул голову в окно, посмотрев вниз, потом, наморща лоб, перевел взгляд наверх, где половину звездного неба, как ножницами, отхватило черное небытье карниза. Дона Мария развеяла сомнения своего супруга:
— Й-й-я-а растворила о-о-ок-к-но, чтоб не пах-пах-пахло.
Она извлекла из-под кровати уже описанный сосуд (ну да, описанный, чего смешного) и, выплеснув его содержимое во двор, демонстративно опустила ставень.
— Bon, —
— Инк-к-к…
— Я не обмолвился, мадам, а вы не ослышались. Как только дон Эдмондо будет схвачен, его поместят не в «Королевскую Скамью», о чем я первоначально распорядился, а в «Кресты».
— Ху! Ху! Ху! Ху! Ху!
Бедная, она пыталась воззвать к хустисии, но с чем, с какой мольбою? Мы не узнаем… Жестокий же наслаждался.
— Хотите знать, в чем альгуасил обвиняет вашего сына?
Не в силах более издать ни одного членораздельного звука, только по временам разражаясь какой-то инфернальной икотой, дона Мария закивала.
— Хустисия, сделайте милость, поведайте ее светлости о горе, что постигло нас обоих, и о том сладостном утешении, которое Господу было угодно ниспослать — увы, лишь мне.
— Ваша светлость, достопочтенная сеньора! Я человек простой, службист, не обессудьте, если что не так. Носишься здесь по горам по долам, понимаешь… мда!.. — и он по-солдатски крякнул. — В общем, дьявольским наущением сынок ваш, дон Эдмондо, возжелал сестрицу свою единокровную.
После этих слов «достопочтенная сеньора» уподобилась собственному отражению в кривом зеркале. Черты и даже очертания ее словно шутили злую шутку с оптикой и анатомией, произвольно витая где и как попало. Но дон Педро за годы службы к таким чудесам привык и потому, как ни в чем не бывало, продолжал:
— Некто, известный под именем Видриера, пытался образумить вашего сынка. Однако недаром умные люди говорят: завидишь дьявола, перейди на другую сторону. Видриера, схвативший дьявола за хвост, поплатился за этот подвиг жизнью и в придачу тридцатью тысячами золотых, которые у него хранились в соломенном футляре из-под урыльника. Понятно, почему сеньор лиценциат никого к себе близко не подпускал: дескать, стеклянный. Будучи казначеем здешних альбигойцев, он держал при себе солидные суммы. Я всегда с подозрением отношусь к тем, кто использует урыльники не по назначению — вы, сударыня, не из их числа, этому я свидетель. А вот Видриера пользовался своей кошелочкой как кошелечком. И лежало у него там, о чем я уже имел честь сказать, тридцать тысяч эскудо золотом, которые предназначались в безымянный дар некой юной особе.
Теперь приступаем к самому захватывающему. Пятнадцать лет назад (прошу вашу светлость отметить любопытное совпадение: как раз столько лет исполнилось упомянутой юной особе) в отеле «У Севильянца» было произведено на свет дитя. Мать, щедро оплатившая молчание трактирщика и трактирщицы, носила имя, позволявшее не снимать шляпы в присутствии короля.[14] Овдовев, эта дама жила в великой строгости: спала на каменном полу, свое нежное тело покрывала власяницей. Да только, доложу я вам, без толку оборонять стены, под которыми протрубил рог Роланда (и своим поклоном альгуасил дал понять, кто же тот Роланд; толедан от удовольствия расцвел, как небезызвестный посох[15]). Однажды в знойный полдень благонравная дама не сумела противостоять натиску разгоряченного охотника — охотника за прекрасноликой дичью. Следствием этого явились тайные роды в трактире Севильянца. Шли годы, и ребенок, которого Хавер Севильянец воспитал как родную дочь, вырос. Прекрасная Констанция и внешне, и набожным нравом выдалась в свою покойную мать, о которой ничего не знала. Единственный, кто знал всю правду о ее происхождении, был даже не Севильянец, ее мнимый отец, а Видриера. Это через него сеньора Ла Гранха намеревалась передать тридцать тысяч золотых дочери-невесте. А еще вездесущий лиценциат — он же Страж Альбы, он же капитан Немо, он же актер бродячего театра, он же человек из стекла — не из железа или мрамора — знал другое: то, что дон Эдмондо музицировал ночью под окнами Констанции — в действительности своей сестры. Попытка «перебежать бесу дорогу» для Видриеры закончилась плачевно. Греховная страсть не только не обернулась любовью брата, но, может быть, стала еще сильней. Запрет обостряет желание. На этой почве доном Эдмондо совершается злодейств… — альгуасил принялся загибать пальцы, — по меньшей мере три: убийство, ограбление, развратные действия в отношении своей сестры — это уж по линии «черных отцов».
Тут коррехидор подал голос:
— К счастью, моя дочь сподобилась защиты Марии… (Какой Марии она поклоняется? — Масличной, ваша светлость.) Марии Светличной, и враг рода человеческого оконфузился. Но как! Хотите знать подробности, сударыня? О, non ci fu storia piu pietosa, xa-xa-xa…
Альгуасил тоже навострил ушки, и глазки его выразили живейший интерес… Но дон Хуан зашептал жене на ухо. Хустисия охотно бы поменялся с ней ухом. В ее же интересах. Свой пуд соли — посыпать раны — она уже получила, а больше ей было все равно не унести. Ее лицо, местами разъятое страданьем (глаза, рот), оставалось неподвижным, мозг, завернутый в это лицо, казалось, утратил связь с внешним миром. Современная медицина называет это шоком.
Но случилось непредвиденное. Сеньора Кеведо — запела. Когда она пела, то не заикалась. Хотя и без видимой причины, как прием, как режиссерская находка, это было бы уместно и впечатлило. В одной рубашке, Инесой де Кастро на пороге своей спальни, она заклинала двух оперных злодеев пощадить ее и ее птенцов.
— О дон Беда, о сеньор Скорбь!.. Спасибо!.. Прямо в сердце. Будь я птицей, вы б разорили гнезда по всей Испании. Будь песчинкой, не хватило бы морей, чтоб исчислить меня. Будь я боль, меня б окликнули, и каждая Мария, сколько их есть на свете, оглянулась бы в слезах. О сеньор Мука, о дон Бесчестье! Насыпьте из меня гору, с которой вы увидите и Судный день, и Птицу, и Ту, что навечно склонилась над Сыном… Пьета, пьета, сеньоры…
Это пелось кровью сердца. И все равно не помогло. Это только так говорится: «ничто не проходит бесследно», «без следа не выловишь и рыбку из пруда» — хотя какой уж там след, на поверхности воды-то? Слово вообще — ничто. Если намечено поработать гусеницами, то самые блестящие речи бессильны.
— Красивый голос, — безбожно гнусавя, заметил дон Хуан дону Педро. На лицах обоих мужчин отразилась брезгливость. Это была характерная брезгливость — к существу женского пола, коль скоро то бессильно пробудить в них обусловленный самой природой интерес. Пол не знает безразличия, под промокашкою манер возможно либо притягивание, либо отталкивание.
Согласиться с тем, что у доны Марии красивый голос, альгуасилу помешало только появление слуги.
— Ваша светлость, — донеслось из-за неплотно притворенной двери — это голосом слуги говорило само неотложное дело. И коррехидор распахнул перед слугой дверь — «и будете слугами слуг ваших». — Ваша светлость, — повторил слуга, точнее служивый, один из солдат наместника — в «остропузой» кирасе, в голландском шлеме, вооруженный короткоствольным мушкетиком. — Мы заметили, как по крыше кто-то крался.