Суд королевской скамьи
Шрифт:
— В 1940, 1941, 1942 годах врач фактически заперт в четырех стенах. Внезапно он лицом к лицу сталкивается с экспериментами по стерилизации.
— Если он действительно квалифицированный врач и хирург, особых сложностей ситуация для него не представляла бы. Как вам известно, и в Польше знали о рентгеновских лучах.
Хайсмит облизал губы, с трудом подавляя раздражение. Мантия сползла у него с плеч, и он воспользовался паузой, поправляя ее, чтобы сформулировать следующие вопросы.
— Попробуйте снова оценить ситуацию, сэр Френсис.
— Я могу всего
— Эта тема обсуждалась с квалифицированными медиками, и все они считают, что такой риск был.
— Я читал эти показания, сэр Роберт. Похоже, что доктор Кельно был единственным, кто высказывал беспокойство относительно рака.
— То есть вы хотите предположить, что в 1943 году никто из всех остальных врачей в Ядвиге не выражал подобных опасений?
— Думаю, что достаточно высказался на этот счет.
— В таком случае, сэр Френсис, каковы могут быть пределы поражений, которые может причинить неопытный техник?
— Во-первых, ожоги кожных покровов, а если доза радиации была достаточно велика, чтобы поразить яичники, то первым делом страдают самые чувствительные тонкие структуры.
— И возникают волдыри?
— Да, ожоги могут стать очагами инфекций, но, конечно же, они не могут быть причиной появления рака.
Честер Дике вытаращил глаза, обнаружив нечто в кипах бумаг на столе. Прикоснувшись к плечу Хайсмита, он протянул ему брошюру. Хайсмит заметно приободрился. Взяв ее, он прочел заголовок работы: «Опасность лучевого и комплексного облучения».
— Я хотел бы зачесть вам раздел, озаглавленный «Рак». Данная публикация принадлежит Королевскому хирургическому колледжу. Вы знакомы с ней?
— Еще бы мне не быть знакомым, — ответил сэр Френсис. — Я сам писал ее.
— Да, мне это известно, — сказал Хайсмит.— Поэтому я и хотел задать вам вопрос. Ибо, исходя из ваших утверждений, опасность рака все же существует.
— Мы в самом деле обсуждали риск заболевания лейкемией для пациентов, имеющих предрасположенность к этой болезни, но обыкновенный хирург не мог знать о таких специфических деталях.
— Но в разделе, посвященном раковым заболеваниям, после обследования людей, подвергшихся облучению в ходе атомной бомбардировки Хиросимы, говорится, что среди них вырос уровень смертности и увеличилось количество раковых заболеваний, особенно рака кожи и внутренних органов.
— Если вы соблаговолите заглянуть дальше, то убедитесь, что речь идет всего лишь о скрытых формах рака, которые не проявляли себя девять или десять лет.
— Я предполагаю, что для заключенного-врача, который видел, сколь неумело проводилось облучение, его результат вполне обоснованно вызывал опасения.
— Звучит, словно вы извиняете меня.
Хайсмит почувствовал, что ему лучше остановиться.
— Вопросов больше не имею.
Встал О'Коннор.
— Сэр Френсис, откуда вы взяли статистические данные, которые вы использовали в этой работе?
— Из сведений американской Комиссии по изучению последствий атомной бомбардировки.
— И к какому вы пришли заключению?
— Заболевания лейкемией среди лиц, подвергшихся облучению, составляют менее трети процента.
— И эти данные стали известны только спустя много лет после войны.
— Да.
— Знакомы ли вы с посвященными. этой же теме данными процессов над врачами — военными преступниками в Нюрнберге?
— Да.
— И какие вы сделали выводы?
— Что нет никаких доказательств, свидетельствующих, что облучение может стать причиной раковых заболеваний.
19
Даниэль Дубровский, который ныне представлял собой печальное подобие некогда крепкого, сильного человека, явился живым доказательством уничтожившей его трагедии, существом, ведущим полурастительный образ жизни, который двадцать лет назад забыл, что такое смех. Снова и снова Баннистер и судья переспрашивали его, когда он тихим, почти неслышным голосом рассказывал, что живет в штате Кливленд в Америке, а родился в Волковыске, который в то время принадлежал Польше, а ныне входит в состав Советского Союза. К началу второй мировой войны он был женат, у него было две дочери и он преподавал романские языки в еврейской гимназии.
— Чем был отмечен для вас 1942 год?
— Меня с семьей отправили в Варшавское гетто.
— И впоследствии вы приняли участие в восстании?
— Да, оно началось весной сорок третьего года. Те из нас, кто к тому времени остался в живых, скрывались в бункерах глубоко под землей. Схватки с немцами длились больше месяца. В конце концов, когда все гетто было объято пламенем, по канализационным трубам мы вышли за его пределы и добрались до лесов, где и присоединились к группе польских партизан.
— И что было потом?
— Поляки не хотели, чтобы среди них были евреи. Нас предали. Мы попали в руки гестапо и были отправлены в Ядвигу.
— Можете ли вы продолжать рассказ? И, пожалуйста, говорите погромче.
Даниэль Дубровский опустил голову и всхлипнул. Зал суда застыл в молчании, и репортер записал: «Свидетель не в силах совладать с волнением». Гилрой предложил объявить перерыв, но Дубровский лишь молча покачал головой, справившись с охватившими его чувствами.
— Не будет ли мой ученый коллега и ваша честь возражать, если мы избавим мистера Дубровского от необходимости излагать детали гибели его жены и дочерей?
— Не возражаю.
— Могу ли я предложить свидетелю изложение хода событий?
— Не возражаю.
— Правильно ли я передаю, что дальше случилось с вами? В конце лета 1943 года с военного завода вас перевели в третий барак, после чего подвергли облучению в пятом бараке вместе с той же группой, в которой был предыдущий свидетель, и изъяли у вас яичко.
— Да, — прошептал он, все совершенно правильно.
— И при операции присутствовал доктор Тесслар, который позднее выхаживал вас.