Судьба Илюши Барабанова
Шрифт:
— Мустай! — не удержался Илюша от восклицания.
Татарчонок обернулся и, узнав друга, вскочил:
— Илюшка, здорово! — И он закружил товарища и сам заплясал, что-то приговаривая по-татарски. — Гляди, пинжак твой, чабота стоптал…
Раздеваясь, Валя спросила:
— Мустай, ты почему сегодня рано с работы?
— Теперь всегда буду так: шесть часов на станке, два часа рабфак. Ленин так велел, бумага пришла.
— Ты обедал?
— Тебе дожидал. Митя говорил, домой не придет, субботник будет.
— А я привела к нему вот этого… балбеса.
— Очень хорошо. Якши. В цех пойдем.
— Ну и правильно, — согласилась Валя, — мне еще полы мыть да за уроки садиться.
Свежий морозный ветерок заставлял поеживаться. Мустай спрятал голову в куцый воротник Илюшиной куртки и бежал вприпрыжку. Он поворачивался к ветру спиной и рассказывал, как умер в бору его маленький братишка, как потом в больнице скончалась от голода мать. С тех пор Мустай жил у Азаровых и работал в Главных калужских мастерских учеником токаря вместе с Митей. Мустай с гордостью говорил о том, что все жалованье до копейки отдает Вале, которую считает сестрой.
За линией железной дороги показались невысокие цехи железнодорожных мастерских, старинной кладки, из красного кирпича, почерневшего от времени, с выбитыми окнами, кое-как заделанными листами ржавого железа или обломками замасленных досок.
Мустай провел Илюшу через множество рельсовых путей к небольшой проходной, похожей на сторожку и открытую всем ветрам. Деревянный забор, когда-то окружавший мастерские, давно был растащен на дрова.
Проходную будку можно было обойти с любой стороны, но Мустай повел Илюшу через проходную и солидно бросил сторожу, кивнув на Илюшу: «Со мной…»
Ребята очутились в просторном заводском дворе, пересеченном в разных направлениях рельсами, на которых в ожидании ремонта стояли паровозы и паровозики с помятыми боками, поломанными дымогарными трубами. И только один, как видно недавно обновленный, сиял свежей краской.
Первым цехом был трубосварочный. Громадное деревянное здание, казалось, стояло на рельсах, потому что две стальные полосы тянулись к его закрытым овальным воротам и пыряли под них. Справа виднелась в воротах небольшая засаленная калитка. Мустай открыл ее плечом, и ребята вошли в цех.
Чем-то родным и забытым повеяло от всего, что предстало перед взором Илюши. Сердце зашлось от радости, будто вернулся он в родной Донбасс и видит синий дым кочегарок, вдыхает сладковато-дурманящую заводскую гарь. Как будто и отец жив и сейчас выйдет из-за угла в своей рабочей тужурке и улыбнется…
В цехе было холодно. Крыша — в прорехах. Сквозь щели задувал снег. Тут и там горели самодельные жаровни из железных бочек или сложенные из кирпича. Зябкий ветер пронизывал насквозь.
Двое рабочих пронесли на плечах тонкую помятую трубу и сбросили ее на землю. Кузнец в парусиновом фартуке стал ногой нагнетать воздух в горн. Кожаные мехи были дырявые, и слышно было, как посвистывал воздух, когда кузнец нажимал на них. Наконец горн загудел, искры взлетели кверху. В это время другой рабочий подставил трубу под дисковую пилу, с визгом отрезал измятый конец, а цельный кусок клещами сунул в пламя. Когда конец накалился добела, его приварили к другому куску трубы.
— Интересно? — с гордостью спросил Мустай, точно не кузнецы, а он сваривал трубы.
Илюша не отозвался. Здесь все было не таким огромным, как на Юзовском заводе, но и эта бедная обстановка мастерских нравилась ему, а рабочие казались давно знакомыми.
Зато глаза Мустая сияли — ему здесь все нравилось: и холод, и копоть, и люди, спасшие его от смерти и приютившие, как родного сына. Илюша понимал Мустая и даже чуть-чуть завидовал ему.
За трубосварочным цехом шел котельный. Здание было таким громадным, что паровозный котел, который притащили сюда, чтобы залатать пробоины, казался небольшим бочонком. Под высокими сводами цеха стоял такой грохот, что ничего не было слышно. Недаром котельщиков называют «глухарями».
Мустай смеялся, что-то кричал Илюше на ухо, но тот мотал головой — вокруг все гремело похлестче, чем тогда на колокольне…
Ребята нашли Митю в небольшой конторке механического цеха, где комсомольцы собрались по тревоге: в ячейку пришло письмо от голодающих Поволжья.
Мустай запросто поздоровался за руку с каждым комсомольцем в отдельности, а Мите объяснил:
— Илюшку привел.
Тот мельком взглянул на Илюшу и сказал с усмешкой:
— Явился… рыцарь? Посиди, мы скоро кончим.
Чадила «буржуйка», сырые щепки не хотели разгораться. Ржавая жестяная труба, обмазанная глиной, поднималась к потолку и коленом выходила в форточку.
— Иди грейся, — шепнул Мустай другу и сам присел возле печки, выставив навстречу огню озябшие руки.
Илюша примостился рядом, оглядывая собравшихся. Комсомольцев было много, но, кроме Мустая и Мити, знакомых не было. Потом Илюша узнал красноармейца Федю. На нем и сейчас была та самая старенькая шинель без хлястика. Раненое горло перевязано старым бинтом.
Митя читал письмо вслух. Комсомольцы знали из газет о бедствии, постигшем Поволжье, и все-таки нельзя было без содрогания слушать слова, взывающие о помощи.
— «В скором будущем у нас прекратится жизнь, — писали волжане. — Людоедство приняло громадные размеры. В Пугачевском уезде зарегистрировано больше двухсот случаев…»
На стене конторки Илюша увидел плакат: худой крестьянин, босой, в длинной, до колен, холщовой рубахе, поднял кверху обе руки, как будто звал на помощь. В его глазах были мука и страдание. Под плакатом одно слово:
ПОМОГИ!
Голос Мити Азарова звучал все глуше, точно ему трудно было читать:
— «…Жизнь детей полна кошмара и ужаса. Нельзя видеть без слез, как они терпеливо ждут смерти. Родители уводят своих детей в поле и там бросают, чтобы не видеть, как они будут умирать… Люди гибнут, а в церквах полно золота. Требуйте, чтобы на эти богатства купили за границей хлеб и спасли голодающих».
— Правильно пишут! — послышался за спиной Илюши чей-то голос. — За пуд серебра можно купить много хлеба.