Судьбы изменчивые лики
Шрифт:
Элегантная коробка, перевязанная элегантной ленточкой водрузилась на отведенное ей по предпраздничным дням место, а аккуратные букетики, перевязанные одинаковыми элегантными ленточками привычно разместились на заднем сидении. «Подъезжаю, выходите!» — сделал свой первый звонок шеф. Из подъезда выпорхнула немолодая, но моложавая кокетка в короткой юбке и с ярко-красной помадой на губах. По всему было видно, что к этой встрече готовились долго. Надежда так и искрилась из ее глаз. Но все было тщетно. Шеф так и не дал бедняге даже рот открыть. «Позвольте поздравить с вашим женским днем. Честь имею, занят, важное совещание». Ярко-красные губы еще долго посылали вслед удаляющейся машине свои чувственные вибрации. «Экономические вопросы, налоги, разрешения», — бормотал шеф, вычеркивая в своем блокноте объект № 1. Объект № 2 располагался недалеко, за углом соседнего дома. Как передают в эстафете заветную палочку стоящим по трассе бегунам, так шеф передавал очередной воздыхательнице очередной букетик. И так же, как и предыдущая, каждая последующая не смогла даже начать свою отрепетированную речь, наполненную эпитетами в превосходной степени и восхвалениями. Шеф как всегда был краток, тверд и решителен. Впереди ждали дела архигосударственной важности. А он, бросив все, мчится на встречу, пусть даже и краткую, только для того, чтобы поздравить, увидеть, оценить.
Букетики исчезали с молниеносной быстротой. В блокнотике
В знакомых, так любимых и почитаемых шефом больничных стенах их уже ждали. Кругом суетились медбарышни. «Не бережете вы себя!», «Разве так можно?!» — «Какие люди свое сердце надрывают», «Вспомнит ли о них государство?» — доносились отовсюду приглушенные голоса.
Это было состояние блаженства, его опять любили, о нем беспокоились, его, в конце концов, хотели не совсем последние женщины. «А эта, самовлюбленная…» На большее он не осмеливался. Она ведь была действительно респектабельна, при мозгах и положении. А его мозги?! Ему искренне стало их жаль. 24 часа в сутки напряженной работы. И все для того, чтобы держаться на плаву, и не просто. Как много пришлось думать, чтобы сформировать чувство зависимости от него у этих людишек, которые были кем-то, каждый в своем окружении, в своей элите. И все они зависели от него. Нет, они от него не зависели вовсе, но его мозги смогли так выстроить схемы, что по ним начали жить и стоить свои планы многие не совсем последние люди. Порой он удивлялся сам, как они, наделенные полномочиями, располагая материальными и человеческими ресурсами, прежде чем предпринять что-то, советовались с ним, хотели заручиться в случае чего поддержкой, прозондировать почву. Когда его посещали эти мысли, именно в этом месте возникало чувство гордости за свои мозги, которые смогли вот так просто перемыслить и умных чиновников — особую категорию, которые по жизни только и думают, как подстроиться, перехитрить, и простой люд, и даже военачальников. Его мозги, мозги простого сельского паренька. Если бы его не остановили тогда, каких высот он мог бы добиться. Может, пора уже на покой? Его мозги и так сослужили ему достойную службу. Женитьба на министерской дочери, последовавшая за этим успешная карьера, положение в обществе, и даже после развала он, не имея уже ничего, смог так переплести старые и построить новые связи, что уже ни у кого даже не закрадывалось сомнение в его всесилии, которого ему так не хватало в реальности. Решить проблему могла связь только с этой. Но у нее тоже были мозги, и откуда они только взялись. Ну что еще надо ему сделать, чтобы она поверила в искренность его чувств и намерений. И любимое чадо обхаживал, и любой каприз готов был исполнить. А результата нет.
Из-за двери доносился шум, скорее возня. Это сражались в миг набежавшие воздыхательницы за право первого прохода в больничные палаты к нему, Самому. Как все это было трогательно. Приняв соответствующую его состоянию больного позу, он изобразил неподвижность и перешел на режим тяжелого дыхания.
О, как они щебетали, ворвавшись наконец в святая святых. Каждая норовила приблизиться к желанному телу, поправить, расправить складку, оборку. Запах модных ароматов, заполняющих больничное пространство, с шиканьем и шуршанием одежд создавал особую атмосферу. Каждая из пришедших любила его по-своему, надеялась и вот теперь так хотела здесь, на глазах у соперниц, доказать свою преданность и любовь.
Приглушенную суету вдруг нарушил телефонный звонок. Микки стрелой бросился на пост дежурной сестры, который был выставлен специально рядом с больным. Запутавшись в дверном проеме, он наконец-таки схватил ненавистный телефон, нажал нужную кнопку, уже хотел было отвесить в манере своего шефа нарушителю покоя Самого и обомлел. Звонила та самая так нужная высокая особа. Микки что-то бормотал нечленораздельное, заикаясь от растерянности. Он слушал и не верил своим ушам. Она хотела извиниться перед Самим за то, что была занята и не смогла переговорить. Теперь хотела бы продолжить разговор. Микки держал паузу, лихорадочно соображая, как выпутаться из столь деликатной ситуации. И тут случилось невообразимое. Расталкивая остолбеневших от ужаса и неожиданности барышень, на лицах которых еще продолжало оставаться умиление и сострадание, шеф мчался к заветному телефону. Споткнувшись, поднявшись, выругавшись, он, наконец, выхватил из рук оторопевшего Микки трубку и ласковым, вкрадчивым, только ему присущим голосом, стал рассыпаться в комплиментах и благодарностях. И заструилась, зажурчала привычная речь из уст такого знакомого шефа. Лилейно-кисейным голосом он рассказывал, что не смог ответить сразу, его секретарь вынужден был ждать, пока он освободится после важного разговора, и вот теперь он весь во внимании, готов выслушать, исполнить любой каприз, а если потребуется, то бросить все свои важные и неотложные дела и предстать пред ясны очи. Видимо, на том конце провода убеждали, что этого делать вовсе не следует, в этом нет необходимости, что позвонили просто так, поблагодарить и пригласить на скромное семейное торжество по случаю вступления в брак.
«Как?! Этого не может быть! Как можно! Я! Я, который так любил и холил, я, который пожертвовал всем — своей гордостью, снизошел до всех этих сентиментов. А он, а она, нет, не может быть, не бывать!..» — вопил шеф, рванув к двери. И тут же вскрикнув, резко остановился, покачнулся, затем начал хватать воздух немеющими губами и через какое-то мгновение рухнул на руки по привычке бросившихся на помощь уже безмолвных барышень.
Никто больше уже не суетился, никто даже не спешил оказать помощь тяжело дышавшему шефу. Микки взглядом скользил по лицам застывших воздыхательниц и думал, как порой несправедлива бывает жизнь. Вот у Настеньки на лице гнев от осознания бессмысленно проданных за полцены слив. Если бы они были под рукой, то наверняка натерла бы ими эту ненавистную физиономию. А эта медичка. Поди, подсчитывает убытки от списанных и подаренных «за
Алена
Алена все всматривалась и всматривалась в темноту. На небе не было видно ни звездочки, густая мрачная пелена медленно окутывала землю, которую иногда приоткрывал северный холодный ветер. В этот короткий миг вдруг вспыхивала леденящим блеском яркая луна, чтобы показать, что там, в небесном пространстве есть какой-то свой особый мир, своя тайна. Ее леденящий душу отблеск посылал на землю тревожные импульсы.
Остановив швейную машинку, Алена вновь и вновь пыталась в осенней ночной тьме разглядеть знакомый силуэт. «Может Василь где-то рядом, может, пробирается сейчас огородами, чтобы незамеченным, хотя бы на мгновение, увидеться со мной, а может затаился где-то за углом хаты, и выжидает удобный момент, чтобы подать знак своей Алене», — думала она, опять с надеждой вглядываясь в темноту. Под сердцем шевельнулось дитя. «Бедный! Ему тоже неспокойно от всех этих переживаний». Заставив себя сосредоточиться на шитье, она пыталась думать о хорошем. Узелок с приданым для ее первенца все увеличивался и увеличивался. В надежде на то, что Василь помнит о ней и под покровом ночи все же как-то даст о себе знать, Алена больше теперь работала по ночам, несмотря на все усиливающееся ворчание отца. Ей и так жилось в этом, когда-то родном доме, не сладко. После замужества против воли родителей, они не просто от нее отвернулись, ей понукали. Когда же попадалась под горячую руку, просто выгоняли из дома как нечто непотребное, противоестественное для их семьи. Свекровь тоже гнала из хаты, потому что боялась накликать беду. Кругом раскулачивали зажиточных крестьян, а невестка, такая нежеланная, теперь еще и опасная из-за своего происхождения и прямой причастности к истинным что ни есть кулакам, могла их всех погубить. На печи же еще четыре рта от голода горюют. Родной дом стал чужим. Вот и скиталась по хатам, кто примет на ночлег. Когда же больше невмоготу стало бороться с голодом, она упросила мать позволить ей вернуться в дом. Над ней смилостивились. Скорее не над ней, а над ребенком, которого Алена носила под сердцем и который должен был стать первым внуком в семье. А вдруг родится мальчик, наследник, которому и надо будет передать в будущем управление всем этим хлопотным хозяйством, научить жизненным премудростям, вырастить из него настоящего продолжателя рода, их рода Лазеповых, столетиями живших на этой земле и издавна слывших крепкими хозяевами.
«Алена, красавица Алена… Кто бы мог подумать, что их род опоршивит какой-то голодранец, прижитый Хавроньей невесть от кого», — думал Игнат в минуты отчаяния. Хоть и судачили по деревне, что произошло это не без помощи и участия князя Федора Паскевича после ее наведывания Новобелицы да Слободы, куда она ходила на заработки и где полным ходом шли работы на некогда Румянцевском дворце, это ничего не меняло. Игнат часто всматривался в Василя. В нем было что-то такое внешне неуловимое, что отличало его от других деревенских парней. Безотцовщина, безземелье, случайные заработки Хавроньи ворожбой… Одним словом голытьба. Все это должно было обозлить парня. Ан нет. Со стороны казалось, что Василь вовсе не тяготился своим положением и даже чувствовал себя достаточно уверенно среди тех, кому он вовсе был не ровня. Но к нему, как ни странно, и относились как к равному. Василя звали на все деревенские посиделки, куда собиралась местная молодежь, а в дни ярмарок в Больших Стрелках и вовсе лучшего танцора было не сыскать. Вихрастый, с роскошной копной вьющихся темно-русых волос, стройной фигурой, выправкой скорее напоминающей потомственного офицера царской армии, а не крестьянского паренька, синими лучистыми глазами, он был не просто красавцем. После заработков на Смоленщине Василь и вовсе преобразился. Хромовые сапоги, темно-синие галифе, атласная рубаха, сшитая косовороткой, выделяли его из привычной среды крестьянских парней. Он был объектом повышенного внимания и для местных девиц. А еще Василя любили за легкий характер, за какую-то бесшабашность, за то, что даже в самых сложных жизненных обстоятельствах у него хватало сил на шутки. Вот только к земле у него не было никакой тяги. Да и Хавронья все жаловалась, что толку от него никакого в хозяйских делах нет. Все больше книжками интересуется. Сам грамоте выучился по каким-то случайным образом появившейся в их хате Малой энциклопедии Государства Российского. Сам выучился лихо играть и на гармони, которую приноровился выпрашивать после деревенских танцев у Сержука, местного признанного гармониста. Пока прибирались в хате, да с девками разбирались, Василь старательно пытался воспроизвести услышанные за вечер мелодии, но на свой особый лад, более душевно, а в некоторых местах и надрывно. А потом, как-то незаметно его стали просить подыграть то у одних, то у других, да по разным поводам, когда Сержуку было некогда. Особенно хорошо он исполнял падеспань и мазурку, чем нарушал привычный репертуар деревенских танцев, на которых все больше отплясывали польку.
А теперь и вовсе обуяла его страсть к городской жизни, после того как он частенько стал наведываться в город на заработки. Да только ли на заработки. Он с радостью принял новую власть, ее законы и жизненные принципы. Революционные лозунги и обещания перемен увлекали его все больше и больше. Во всем этом было столько романтики! Вот и теперь, уже который месяц, в село глаз не кажет, только и приходят изредка весточки то из Гомеля, то из Быхова.
Игнат по-своему переживал случившееся. Он ненавидел Василя за то, что тот появился в их жизни, опозорил их род. Он возненавидел свою дочь, свою Алену, когда-то такую любимую, за то, что поддалась легковесному увлечению, пренебрегла традициями семьи. Как гордился он ее красотой, тем, что вышла она такая ладная. А теперь все пошло прахом. Когда же проходил гнев, он пытался разобраться в причинах того, что произошло с ним, с его семьей, с Аленой. Иногда ему даже становилось по-своему жаль этого Василя. Может, потому вырос он таким, что не удалось ему ощутить в своей недолгой жизни это ни с чем не сравнимое чувство хозяина, хозяина на своей земле. Поэтому и не дано было ему полюбить землю, почувствовать ее дыхание, душу, понять всю ее многоликость.
Игнат всегда с трепетом, с каким-то ни с чем не сравнимым обожанием, относился к земле. Как любил он взять в свои ладони горсть родной земельки, ощутить теплоту, которая исходила от нее, прижать пригошню к сердцу, словно дитя, и вдыхать только ей присущие запахи. Он разговаривал с ней, когда прикасался к ее поверхности, определяя, готова ли она зачать новую жизнь и взрастить нужный людям урожай. Игнат испытывал наслаждение, когда осторожно, боясь нарушить собранный по песчинкам покров, разгребал то тут, то там землю, чтобы услышать биение ее жизни, которая дававшей жизнь житу, колосящемуся переливами тяжелых колосьев, сочным травам, крепкому люпину, всем этим запахам, которые пьянили и без которых нельзя было просто представить и свою жизнь. Вот только что же будет с Аленой?