Судьбы крутые повороты
Шрифт:
— Интересно… — усмехнулся лейтенант, что-то прикидывая в уме. — Каким это образом японское ружье попало в такой захолустный поселок как Кундраны?
— Вот этого уж я не знаю. Может, кто с Японской войны привез.
— А случайно, не купил ли ты это ружье у кого-нибудь из проезжих пассажиров экспресса «Владивосток — Москва»? На том поезде ездят не только наши советские люди, но и япошки.
— Да вы что, Господь с вами… Шесть лет живу в Убинске, и ни разу ни с одним пассажиром с этого поезда словом не перекинулся.
В разговор, словно
— Уж так и ни разу! Своими глазами видел, как однажды ты рвался в вагон-ресторан поезда. Хорошо, что проводница тебя с приступки пинком сшибла. Потом всю дорогу, аж до раймага, матом ее крыл.
— Так все-таки заглядывал в вагон-ресторан экспресса «Владивосток — Москва»? — с подковыркой спросил лейтенант, глядя то на отца, то на Хрякова.
Голос отца сел, и сам он как-то сразу сник.
— Каюсь, хотел купить жене коробку конфет, она мне вторую дочку родила, до этого у меня все шли сыновья. Проводница не пустила, спихнула со ступеньки.
— И с япошками не было контакта? Они, сам знаю, любят погулять по перрону в своих цветных кимоно.
— Шутите, товарищ лейтенант. Я и языка-то ихнего не знаю.
— Ну, ладно, — протянул лейтенант, — придет время — выясним. — Вернувшись в кухню, лейтенант положил ружье на стол.
— Припасы есть?
— Есть, — покорно ответил отец.
— Выкладывай на стол!.. Все, что есть — выкладывай!
Отец достал с полатей сосновый сундучок, обитый жестью, отомкнул навесной замок, откинул крышку.
— Все, что у меня есть.
— Забрать, — распорядился лейтенант.
Сержант, закрыв сундучок, положил на стол припасы, завернутые в кусок рогожи, рядом с ружьем.
Снова один за другим вернулись в горницу. На грубо оштукатуренном и во многих местах облупившемся от дождевых подтеков простенке, левее икон, висели вставленные в сосновые рамки два ровных ряда почетных грамот за ударный труд. Лейтенант сосчитал, шевеля губами:
— Восемь. Все твои? — повернулся он к отцу.
— Моих четыре. Остальные сыновей. Три — старшего сына. Одна — Ванюшки, третьего сына.
— А это что за Карл Маркс развалился в барском кресле? Ишь какую бородищу отрастил!
Лейтенант ткнул пальцем в застекленную фотографию, висевшую на стене.
— Папашка мой, — приглушенно ответила мама, — в двадцать третьем году снимался, в Тамбове.
— Его кресты-то царские?
— Его, — убито ответила мама.
— Купец или помещик при царизме?
— Да что вы, Господь с вами, двух лошадей и корову нажил лишь в двадцать втором году, а до этого кое-как концы с концами сводил. Два раза горел, всем миром помогали встать на ноги. Трое сыновей и четыре дочери.
— Рассказывай сказки, — насмешливо проговорил лейтенант. — При царе перед Георгиевским кавалером сам староста и околоточный по стойке «смирно» вставали. — Лейтенант желчно ухмыльнулся. — Бедняки да погорельцы сидели не на витых креслах, а на сосновых скамейках да на колченогих табуретках. А у батюшки твоего, смотри, какой музей.
Мама пыталась уверить лейтенанта, что фотографировался ее отец в Тамбове в павильоне, в котором фотограф пожилых и старых людей сажал на резное кресло. Некоторым на голову даже надевал шляпу, а молодых рядил в черкесские одежды, с кинжалом и газырями, а то, надев на парня казачью папаху, заставлял его просовывать голову в дыру с оборотной стороны большой картины, намалеванной масляной краской, на которой был нарисован тонконогий рысак.
Лейтенант, недоверчиво покачав головой, спросил:
— Когда умер?
— В прошлом году скончался. Хотите — письмо покажу. Сестра прописала, что умер. Показать письмо?
— Не надо, верю. Сколько прожил-то?
— Семьдесят два годка.
Видя, что лейтенант принялся снимать со стены рамки с почетными грамотами, а потом дошел до фотографии тестя, отец спросил:
— Зачем снимаете? Я получил эти грамоты за ударный труд.
— Неужели? — съязвил лейтенант.
Взгляд его остановился на фотографии, на которой была запечатлена большая, человек в тридцать, группа рабочих. По одежде, по лицам было видно, что перед объективом застыл в напряженных позах рабочий люд.
— А это что за фотка? — спросил лейтенант, всматриваясь в групповой снимок.
— Слет стахановцев Сибстройпути, — ответил отец.
— Сколько вас было на этом слете из нашего района?
— Двое. Я и Силютин.
Лейтенант, что-то припоминая, резко вскинул голову:
— Силютин… Силютин… Это, случайно, не тот самый Силютин, которого мы весной…
Лейтенант не договорил фразы. Ее завершил отец:
— …которого вы посадили в мае. А он на этом слете выступал с речью. Здорово ему хлопали в зале.
Вглядываясь в фотографию, лейтенант ткнул пальцем в середину снимка.
— А это кто в середине первого ряда? Что-то знакомые лица. А вот припомнить, хоть убей — не могу.
Отец вздохнул, словно раздумывая: «отвечать или не отвечать».
— Многим эти лица знакомы.
— Фамилии?
— Эйхе и Грядинский. Первый секретарь крайкома партии и председатель крайисполкома.
Лейтенант сел, закурил, помолчал, вертя в руках фотографию, потом положил ее отдельно от остальных снимков и накрыл ладонью, словно ее, чего доброго, сдует ветром. Какое-то ликование обозначилось на его лице.
— А известно ли тебе, что Эйхе и Грядинский всего месяц назад расстреляны как враги народа? И в своей подрывной антисоветской деятельности полностью признали себя виновными во время следствия.
Новость эта словно кипятком ошпарила отца. Перед началом краевого слета стахановцев, у входа в Дом культуры сам Эйхе пожал ему руку. Отец, возвратясь в село, не раз рассказывал об этом всем, кто расспрашивал его о поездке на слет стахановцев края.
Оба — Эйхе и Грядинский. Их имена в Сибири на собраниях в докладах упоминали после Сталина. И вот теперь… враги народа. Расстреляны.