Судьбы крутые повороты

Лазутин Иван Георгиевич

Шестилетняя Зина одевала в тряпичные лоскуты деревянную куклу, раскрашенную мною цветными карандашами. Сидя на сундуке, она так увлеклась своим делом, что не обратила внимания на стук в окно.

Итак, в этот злосчастный день все мы были заняты своим делом, когда чужие голоса на кухне и ржанье вороного рысака у ворот донеслись до моего слуха. Я посмотрел в окно и в первую минуту ничего не понял. А когда перевел взгляд на дверной проем и увидел в кухне двух затянутых в ремни портупей милиционеров, аккуратно вложил в книгу закладку и положил ее на этажерку. Воображением, мыслями я витал еще в разбушевавшейся стихии рядом с мечущимся в душевных страданиях

Пиром. В ушах еще не затихли раскаты грома и шум морского прибоя.

Окончательно я пришел в себя лишь тогда, когда лейтенант (а он по лицу, по высокому росту и по командирской форме выглядел гораздо внушительней и начальственней, чем низкорослый рябоватый сержант с тремя треугольниками в петлицах) крикнул:

— Эй, вы, псара!.. А ну, выметайтесь на улицу! С полчаса поиграйте в бабки или чехарду-езду, пока мы будем работать!

После этой команды все мы застыли. Мой испуганный взгляд чем-то не понравился лейтенанту.

— Тебе что, неясно? Марш на улицу!..

— Зачем? — голос мой дрогнул.

Видя, что его дальнейшие распоряжения я, может, дерзну и не выполнить, лейтенант прошел в горницу, склонился надо мной и проговорил сквозь зубы:

— Тебе что — особое приглашение?

Только теперь я понял, что не подчиниться этому начальнику нельзя — будет плохо и мне, и родителям.

Толик и Петька так и не успели пустить своих тараканов в бега. Один вид милиционеров и резкие, отрывистые распоряжения лейтенанта сразу же погасили их споры. Мишка, так и не вытаскивая из корыта топор, молча вышел из избы со своим хозяйством, прижав его к груди. За ним, сгорбившись, как старички, направились Толик и Петька. Последним из избы выходил я.

Глядя на сидевшую на сундуке Зину, лейтенант очевидно задумался, решая, что делать с ней? Не выгонять же несмышленыша на улицу, под дождь. И повернулся к отцу:

— Посади ее на печку, пусть там играет с куклами. — Указав на сундук, сухо бросил: — Открой!

Отец, не прекословя, взял дочь на руки и перенес ее вместе с деревянной куклой и цветными лоскутками на печку.

Лишь теперь лейтенант вытащил из нагрудного кармана гимнастерки вдвое сложенную бумажку с печатью и протянул ее отцу.

— Что это? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Ордер на обыск и арест.

Глубокий и протяжный вздох, вырвавшийся из груди отца, чем-то походил на звук снега, сползающего в день весенней оттепели с крыши.

— Ну что ж… Обыскивайте… Все, что я нажил — перед вами.

— Понятых организовал? — спросил лейтенант вошедшего в избу сержанта.

— Они во дворе, товарищ начальник, ихние соседи. Я им все объяснил. Позвать?

— Зови.

Через минуту сержант вернулся. Следом за ним в избу ввалились понятые, внеся с собой волну самогонного перегара и пота. Отец даже вздрогнул и брезгливо поморщился, когда увидел за спиной сержанта беспросветного пьяницу и дебошира Митьку Хрякова.

Вся улица боялась Хрякова, как огня, когда он, напившись до «чертиков», размахивая кулаками и опираясь на суковатую березовую палку, кричал, проходя мимо изб, что он, красный партизан Дальнего Востока, громивший буржуев и басмачей в Туркестане, еще доберется до кулачья, приехавшего из России, которые держат по две коровы и на зиму оставляют по пять-семь овец, да к тому же еще телку и поросенка…

— В двадцать третьем году я вас, кулацкое отродье, потрошил, как курей!.. А вы опять поднимаете голову!.. Не выйдет!.. Мы вас еще раз пощупаем!.. Да так пощупаем, что не только пух и перья полетят, но и кишки полезут!..

Левая, искалеченная нога

у Хрякова была короче правой, и эту свою инвалидность он выдавал как тяжелое ранение в боях с басмачами, хотя никаких медицинских справок и госпитальных документов о его ранении никто из односельчан никогда не видел. Из всех соседей по Рабочей улице Хряков немного побаивался одного моего отца. Боязнь эта у него шла с одной из ночей, когда отец, видя, что кто-то ворует сено из нашего сметанного в огороде стожка, решил поймать вора. Это было года два назад. Зима стояла метельная, вьюжная: продерешься через сугроб — и тут же поземка словно слизывает следы. Хоть и слышал отец от кого-то, что не раз рыжую коровенку Хрякова рано утром на рассвете ловили у соседних стожков, обнесенных легкими жердями, но как-то не верилось ему, что можно дойти до такой наглости, чтобы в полночь подвести к чужому стожку свою корову и разгородить к нему проход. Но подозрение падало все же на него. Собаку отец в тот же вечер завел со двора в чулан, чтобы она не спутала планы вора. Часов до одиннадцати сидел отец в темной кухне у окна, задернутого шторкой. Искурил полдюжины цигарок, пока, наконец, не услышал, как забеспокоился Верный, запертый в чулане. Тут он увидел в окно, как через двор соседей проплыл силуэт человека, ведущего на веревке корову. Спугивать не стал. Дождался, когда вор подведет корову к пряслам изгороди, снимет с рогатых кольев слеги и подведет корову к стожку.

Никогда отец не испытывал желания разрядить патрон с картечью в человека, а здесь… Но сдержал себя. А ружье все-таки со стены на всякий случай снял. Стараясь не разбудить детей, достал из маленького сундучка, где у него под замком хранились охотничьи припасы, патрон с мелкой дробью и вышел в сени. Услышав щелчок переломленного ружья, когда отец вставлял в него патрон, завозился в чулане Верный. Отец вышел во двор, встал так, чтобы его не было заметно со стороны стожка. А Хряков уже срезал с прясел веревки и освободил проход корове к стожку, Верный словно ждал своей минуты, когда отец выпустит его из чулана. Пригибаясь, вытягиваясь в струнку, он с утробным лаем кинулся к стогу. Сравнявшись с пряслинами изгороди, он вначале кинулся на Хрякова и сшиб его с ног, потом на корову. Словно чуя беду, она метнулась от стога в сторону базара к кирпичным сараям. Жалобный, надрывный визг Верного, которого Хряков полоснул ножом, сорвал отца с места.

— Убью, если зарезал собаку! — крикнул отец и с ружьем наперевес кинулся к стогу.

Раненый пес, скуля и припадая на левую переднюю ногу, бежал к нему навстречу.

— Стой!.. Убью, гадина! — закричал отец и выстрелил в воздух.

Хряков, кинувшийся было бежать в сторону базара, остановился. Не добежав до вора несколько шагов, отец скомандовал:

— Не бросишь нож — застрелю!

Хряков швырнул нож в сторону. Отец подобрал его, положил в карман и, когда подошел вплотную к вору, у того зуб на зуб не попадал от страха.

— Егорушка, прости!.. — взмолился Хряков. — Перед Богом прошу — прости.

Пожалуй, никогда раньше, ни в ребячестве, ни даже во взрослых уличных драках «улица на улицу» или «край на край» отец не наносил с таким смаком и с такой ухватистой силой удар по физиономии своего соседа-ворюги.

Несколько раз падал Хряков в снег под хлесткими ударами, а когда вставал, то новый увесистый удар в скулу или в ухо валил его с ног. Бил отец, осыпая вора соленым матом, с приговорами-угрозами. Остановился лишь тогда, когда Хряков, уткнувшись в снег лицом и обхватив голову руками, больше уже не решался встать.