Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Отец склонился над вором и проговорил:
— Запомни на всю жизнь, падла, если еще хоть раз перешагнешь канаву моего огорода или войдешь ко мне во двор — убью!.. Задушу!.. Застрелю!..
Рана у Верного была не опасной, нож вошел не глубоко, только разрезал кожу. Через две недели он перестал хромать.
После этой схватки с Хряковым прошло почти два года. Завидев отца, идущего навстречу по улице, или столкнувшись с ним на базаре, Хряков находил причину свернуть в сторону или юркнуть к кому-нибудь из соседей.
И вот, как нарочно, именно Хрякова сержант пригласил в понятые при
Вторым понятым была бабка Регуляриха, которая первая попалась на глаза сержанту, когда он пошел к соседям. В течение всего обыска, длившегося не более десяти минут, до нее так и не дошло, зачем ее позвали к соседу. Разговор, который шел между хозяином дома и лейтенантом, она, как ни напрягалась, не сводя глаз с губ говорящих, не понимала. Интерес к происходящему у нее появился лишь тогда, когда откинули тяжелую крышку сундука, запертого на амбарный замок, и стали выкладывать на стол его содержимое. Тут бабка, забыв про милиционеров, затаив дыхание, не спускала глаз с добра, извлеченного из сундука. Только ее одну не удивило, что ключ от висячего замка хранился не где-нибудь, а висел на груди бабушки Насти, рядом с нательным крестом. И когда та, расстегивала медную цепочку, на которой висел ключ, Регуляриха стала невольно лихорадочно ладонью высохшей руки нащупывать на своей груди ключ, тоже висевший на засаленном шнурке рядом с крестом. Движение ее руки заметил лейтенант. Даже попытался шутить:
— Не бойся, бабка, цел твой ключ.
Удивила милиционеров буханка ржаного хлеба с довеском, которая зачем-то лежала на пропахшем нафталином добре.
— А это для кого хлеб, для моли? — спросил с ухмылкой лейтенант.
Бабушка Настасья молчала. С первой же минуты прихода работников милиции ее взяла оторопь. Хоть и стара она была и неграмотна, но знала от соседей, что люди с наганами, одетые в брюки-галифе и длинные синие шинели, забирают мужиков и уводят их в тюрьму. А потом об арестованных ни слуху, ни духу, словно кто-то бросил их лютой зимой в прорубь. На вопрос милиционера ответил отец.
— У меня на иждивении восемь ртов, а хлеб, сами знаете, получаем по карточкам. Двухсот грамм на иждивенца при нашем приварке хватает только на один присест за стол. Вот мать и делит его, как просвирки.
Сержант с каким-то особым интересом вытаскивал из сундука пропахшую нафталином одежду. Два старых кашемировых платья, юбки, жилет, уже изрядно вытертая меховая шуба, подвенечное платье с множеством оборок… И все это он раскидывал на руках, тряс и клал на стол.
То, что лежало на дне сундука, заставило лейтенанта встрепенуться. Из бархатной тряпицы, свернутой в узелок и затянутой резинкой, сержант извлек два Георгиевских креста. Оба милиционера впервые видели эти знаки солдатской доблести русской армии.
— А это что за штукенции? Значки? — лейтенант подбросил на ладони кресты, — тяжелые черти, не то что наши ГТО или «Ворошиловский стрелок».
— Это не штукенции, — глухо ответил отец.
— А что же? — покосился на него лейтенант.
— Георгиевские медали.
— Царские награды? — почти выдохнул лейтенант.
— Да, царские… — сдержанно ответил отец.
— Чьи награды?
— Тестя моего.
— Жив?
— Умер, — ответил отец.
— За что награжден?
— Значит, было за что, — ответил отец. — В Порт-Артуре воевал.
Взгляд лейтенанта метнулся в сторону сержанта.
— Изъять!.. В акте запиши: два царских креста принадлежали покойному тестю, Вердину Сергею Николаевичу. Получил за Русско-японскую войну.
— У них вся порода такая, — глядя то на лейтенанта, то на моего отца, поддакнул Хряков. — У тестя царские награды, сам в тридцать первом году был раскулачен, сослали бы на Соловки, да ловко улизнул.
— Откуда ты знаешь, что улизнул? — спросил лейтенант.
— Да в те годы всех на Соловки ссылали, кого раскулачивали.
— Ниоткуда я не бегал… На Соловки меня не ссылали и раскулачили не меня, а моего отчима, я был у него приемышем с двух лет, — покашливая в согнутую ладонь, поверженно проговорил отец. — А вот ты… Все село знает, что ворюга из ворюг. Жалко, что я тогда, у стожка, не потратил на тебя патрон.
— Вот, видите, какой он, товарищ лейтенант, — вскипел Хряков, — это они, кулачье, ухлопали Павлика Морозова.
— Прекратите треп! — сердито бросил лейтенант и, увидев на полу продолговатую коробочку, выпавшую из рукава старинной поддевки, наклонился за ней. Но это была не просто коробочка, а кожаный чехол, в котором лежал морской кортик. Лейтенант поднес его к окну и прочитал вслух выгравированную надпись на плоской грани лезвия: «Сергею Николаевичу Вердину — за доблесть и отвагу».
Лейтенант обернулся к маме.
— Кем был твой отец в боях за Порт-Артур?
Не сразу ответила мама на вопрос лейтенанта. Закусив нижнюю губу, она мучительно припоминала, кем был ее отец в русско-японскую войну. Наконец, вспомнила разговор покойного отца с мужиками-соседями, когда ей было лет десять.
— Покойный папаша сказывал, что командовал какой-то конной разведкой, стало быть, при конях службу нес…
Лейтенант вложил кортик в чехол и положил его на стол рядом с Георгиевскими крестами.
Больше в сундуке, кроме двух давно выцветших и изъеденных молью настольных скатертей, женских полусапожек со сбитыми каблуками, кашемирового платка и поношенной пуховой шали, ничего не было.
Первое, что бросилось в глаза лейтенанту и низкорослому сержанту в горенке, это было висевшее на стене ружье.
— Марка? — спросил лейтенант и снял ружье с гвоздей, вбитых в бревна избы.
— А черт ее знает, что за марка. Мужик, что продавал, сказал: «японка». У нас, вроде бы, не делают двухзарядные.
— «Японка»?! — удивился лейтенант, вертя ружье в руках. — И где же ты ее приобрел?
— Да на базаре. У кундранского мужика. Да один ствол оказался никудышный, на двадцать шагов дробь рассыпает аж на полтора метра. По большей части, ребятишки с ней бегают на озеро. Мне-то и некогда, да и не любитель я.