Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Очень жаль, что лидеры политической партии и главы советского государства, которые придут к власти после Сталина, не поймут, в чем была сила и психологический прессинг молчаливого Сталина. Иногда мне кажется, что свою тактику общения с народом Сталин разработал с того дня, когда он впервые увидел картину великого русского художника «Явление Христа народу».
Мой отец знал, что сажать его не за что, что его совесть и дела чисты. Не зря стена горенки в нашей избе увешана почетными грамотами ударника труда. Он, как правило, получал их дважды в год: к Первому Мая и к годовщине Октября. А два года назад, после того как была сдана новая двухэтажная школа, над которой от зари до зари трудилась его плотницкая бригада, ему предложили выступить с трибуны в ноябрьские праздники во время демонстрации. Даже текст написали на двух
И отец заробел. Никогда не выступал он с речами перед народом. Даже пошел на хитрость: сказал, что когда волнуется, у него трясется голова. А чтобы инструктору из райкома партии, который приготовил для него речь, не показалось, что он отлынивает от почетного выступления, отец начал при нем заикаться и тереть дрожащими пальцами лоб. Райкомовский инструктор поверил ему, и речь по бумажке пришлось читать бывшему красному партизану Никите Гаврюхину, всегда носившему на шапке и на околыше картуза красный засаленный бант.
Не раз приходила в голову отцу тревожная мысль, что и к его воротам ночью подъедут на «воронке» и постучатся в окно. Он гнал ее и, стараясь вселить в себя уверенность, время от времени бросал взгляд на множество висящих на стене грамот, каждая из которых была записана в трудовой книжке. За все годы работы в Убинске он не использовал ни одного отпуска: то некому руководить бригадой, то отпускные шли на одежду и обувь обносившимся сыновьям.
Бог не обидел нашего отца ни силой, ни здоровьем. Все в нем сливалось в гармонии добра и согласия, любви к жене и к детям. И все-таки старая незаживающая рана — раскулачивание в 1931 году и побег от высылки на Соловки — нет-нет да и давали о себе знать. Но и на этот случай где-то в его сознании жила светлая надежда на защиту. Если, не приведи Господь, и его заметут энкеведешники, то он достанет из Евангелия вчетверо сложенный листок газеты с речью Сталина, где черным по белому напечатаны слова вождя народов о том, что «сын за отца не ответчик». Об этом листке-талисмане знала бабушка, знали и мы, дети. А уж коль случится беда и местные власти нарушат заповедь вождя, то он напишет письмо самому Сталину. Опишет все свое нелегкое детство: смерть надорвавшегося отца, тяжелую жизнь в приемышах у бездетного дяди, где ему пришлось с десяти лет познать всю тяжесть крестьянского труда. Расскажет, каких трудов стоит накормить большую семью, своих шестерых детей.
И все-таки день, который незримо вился над ним черным вороном, пришел. Стоял дождливый сентябрьский вечер, когда он только что, вернувшись с работы, бросил в сенках вязанку сосновых щепок, вошел в избу и повесил на гвоздь фуфайку. Подошел к зеркалу, гребнем вычесал из волос опилки и… окаменел. С улицы донеслось ржанье лошади, которое заставило и маму метнуться к окну. Это был вороной жеребец чистых орловских кровей, о котором мы знали и раньше. Не раз видели его впряженным в черную пролетку на мягких упругих рессорах. Лошадник с детства, отец часто любовался жеребцом, когда тот, круто выгнув шею, шел по улице села разметной рысью. Казалось: ставь на голову стакан с водой — не расплещется. Знал он и кличку красавца — «Цыган». Пристяжной к Цыгану была серая вислозадая кобыла с белой гривой. Она выглядела светлокосой северянкой рядом с негром могучего сложения.
С пролетки легко и пружинисто соскочили два милиционера — их лица отец тоже где-то видел: не то в магазине, не то на базаре — и, распахнув калитку палисадника, подошли к дому. Один из них постучал в окно, а второй зорко оглядел двор: нет ли собаки. Как-то сразу осевшим голосом отец скорее выдохнул, чем сказал:
— Это за мной.
Он остановился посреди кухни, беспомощно опустив руки.
Задребезжало под пальцами милиционера стекло.
— Хозяйка, уберите собаку! — донесся из палисадника хриплый, надсадный голос милиционера.
Тигристого окраса широкогрудый пес Верный, словно чуя беду, нависшую над хозяином, встав на задние лапы, передние положил на верхнюю пряслину ворот и зашелся истошным надрывным лаем. Никогда еще не видели мы своей собаки в такой стойке и даже испугались, как бы пес не вцепился клыками в стоявшего у калитки милиционера. А тот на всякий случай уже положил правую руку на расстегнутую кобуру с наганом.
С трудом отец загнал Верного в хлев.
Вся
На покупку шевиотового костюма, на который он еще с весны копил деньги, по его расчетам осталось добыть рублей тридцать. Зная, что на станции у проходящих пассажирских поездов «самосад» идет по три стакана на рубль, Мишка, подвялив в бане несколько связок табака и подсушив их в печке, решил торгонуть так, чтобы хватило на заветный костюм, да еще и немного осталось на парусиновые ботинки с коричневыми кожаными носками. Мечта о такой одежде жила в нем еще с седьмого класса, когда кое-кто из его ровесников, тайком от девчонок, учился танцевать фокстрот. Мишке тоже хотелось по-настоящему танцевать с девчонками на школьных вечерах, но куда сунешься в застиранном сером пиджачке из «чертовой кожи» и в сапогах, которые вот уже второй год «просят каши».
Толик и Петька сидели друг против друга на печке. Между ними на теплых, засыпанных подсолнечной шелухой кирпичах лежала старая, уже отстлужившая свой век, изрядно потрепанная географическая карта. Человек со стороны, случайно взглянув на их позы и лежавшую перед ними карту, мог подумать: «Вот это детки!.. Вот это умники!.. Даже на печке занимаются географией…» Но Петька и Толик занимались не географией. Они играли в «тараканьи гонки». Эту игру они придумали сами и всегда прибегали к ней, когда между ними вскипал спор. Сегодня они еще с утра по дороге в школу поспорили, кому вечером поить скотину и притащить в дом два ведра воды. Толик до хрипоты в голосе доказывал, что если вчера скотину поил не Петька, а он, то сегодня очередь Петькина. Петька, сжимая кулаки, тряс ими перед носом Толика и призывал его вспомнить, что позавчера и «тритёдня», когда Толика бил кашель, два дня подряд скотину поил он. Чтобы как-то схитрить и вывернуться, положенный на лопатки доводами брата Толик находил в споре лазейку, припоминал Петьке, что «тритёдни» он тоже не сидел сложа руки, а занимался работой «почижалей», чем таскать из ближнего курдюковского колодца воду: почти весь вечер пилил с Мишкой дрова.
Видя, что спор не приведет ни к чему хорошему, Толик предложил решить вопрос по-мирному:
— Давай сыграем на тараканах.
— Давай! — обрадовался Петька.
Тут-то они и расстелили между собой старенькую заляпанную чернилами географическую карту. Суть игры состояла в следующем. Каждый из играющих ловит себе облюбованного прыткого таракана, которые на теплом печном чувале, на потолке и на стене ходили табунами. Каждый выбирал такого таракана, чтобы он в беге был проворным, потом втыкал ему в зад тоненькое перышко, торчащее из подушки. Играющие отпускали своих «рысаков» в центр карты и наблюдали… Вот тут-то и разгорались самые жгучие страсти. В эти минуты каждый из играющих, кто молча, а кто с понуканием, старался послать мечущемуся по карте своему избраннику всю свою внутреннюю энергию. Победителем считался тот, чей таракан первым пересечет границу карты и вырвется на волю.
А я, примостившись в горенке к окну, выходившему в палисадник, мыслями витал в других мирах, на других материках, в других пространствах. Не обращая внимания на равномерный глухой стук топора о днище долбленого корыта и на доносившиеся из кухни всхлипы лопающихся пузырей теста в квашне, над которой с засученными рукавами склонилась бабушка, забыв обо всем на свете, я погрузился в трагедию преданного родными дочерьми короля Лира. Три дня назад учительница литературы, у которой я ходил в «любимчиках», дала мне изрядно зачитанный том трагедий Шекспира, обернутый в пергамент. Попросила при этом, чтоб книгу никому не давал и, порекомендовала начать с «Короля Лира». И вчера я до полночи пролежал под столом в горенке, завесившись овчинным тулупом и скатертью, чтобы слабенький свет коптилки не был виден с кровати родителей и с топчана бабушки. Под столом читал я по ночам уже не раз, когда попадалась в руки интересная книга. В доме не было керосина, освещалась изба фитильком из толстых суровых ниток, плавающем в сале-ворвани, опущенном в щербатое блюдце.