Судьбы крутые повороты
Шрифт:
Самое приятное для себя известие получил Сережа. Мама сообщила телеграммой, что из Москвы пришел ответ, в котором сообщалось, что он принят в институт с общежитием. Тетушка в этот день испекла праздничный пирог и поставила на стол бутылку красного портвейна. Радость была всеобщей.
Сережа сводил меня в 24-ю школу, показал тот класс на третьем этаже, в котором учился два года и в котором предстоит учиться мне. Домик директора школы Якова Николаевича Зимы находился при школьном дворе. Хотя до начала учебного года было еще целых десять дней, он зачем-то, как сказал нам бородатый сторож, каждый день заходит в свой кабинет. Сторож тут же посоветовал Сереже:
— Да ты зайди, зайди к нему! Он любит, когда к нему выпускники заходят. Не
И Сережа, оставив меня в коридоре, зашел в кабинет директора. Минут через пять он открыл дверь и позвал меня.
Выйдя из-за стола, Яков Николаевич крепко пожал мою руку и предложил сесть на диван. Всего разговора я сейчас уже не помню, но то, что директор знал о моих поэтических опытах, меня удивило и запомнилось на всю жизнь. Особенно взволновали его слова:
— Годика через два, когда доучишься до девятого класса, будешь главным редактором литературного журнала, который вел твой старший брат.
О том, что Сережа был редактором школьного журнала, я знал и раньше, знал также о том, что он организовывал встречи школьников с известными сибирскими писателями. Над его литературным кружком шефствовал старый сибирский писатель, политкаторжанин, Бегман. Сейчас я уже запамятовал его имя и отчество, но слышал, что в тридцать седьмом его арестовали и расстреляли как врага народа.
Яков Николаевич был искренне рад и горд тем, что Сережа поступил в московский Институт философии, литературы и истории. Пройдя с нами по коридору, он показал мне класс, в котором я буду учиться. Проводив нас до первого этажа, директор крепко пожал руку Сереже. На прощанье и мне сказал что-то ласковое, отцовское.
В этот же день Сережа уехал в Убинку. Прощание было трогательным. Я обещал ему, что не уроню его чести в школе.
Правда, сказано было это не так напыщенно, но слова мои Сережу тронули.
За несколько дней до первого сентября я долго ломал голову: прицеплять ли мне к уже несколько раз стираному серенькому пиджаку четыре оборонных значка, которые красовались на фотографии, опубликованной в областной газете «Юный ленинец» в прошлом году: «БГТО», «ПВХО», «ГСО», «ЮАС». Никто из моих ровесников в убинской школе не имел столько значков. Наконец, решившись, я надраил зубным порошком значки, прицепил их к левому лацкану пиджака и долго крутился перед зеркалом, воображая, какое впечатление произведу первого сентября на своих одноклассников. И был уверен в том, что, вглядываясь в мои значки, ребятишки будут спрашивать о загадочном значке «ЮАС», который они видят впервые. Три этих буквы обозначали: «Юный авиастроитель». Над ними можно было прочитать слово «Инструктор». Этот бело-голубой значок был редким в те годы, и выдавали его только тем, кто проходил месячные сборы в особом лагере юных авиастроителей в Новосибирске на берегу Оби. Как отличник учебы убинской средней школы, я побывал в этом лагере, где готовили инструкторов по авиамоделизму.
В своих предположениях я не ошибся. День первого сентября в новой школе произвел на меня глубокое впечатление. Все мальчишки и девчонки, встречавшиеся мне в коридоре, обращали внимание на значки, а те, кто пошустрее, останавливались и спрашивали, что означает «ЮАС». Я с умным видом расшифровывал аббревиатуру. Но когда ко мне подошла девочка с большими карими глазами, ученица моего класса Нина Комиссаренко, я порядком смутился. Своей улыбкой она как бы зажгла меня, и все последующие четыре года учебы в школе я волновался при встрече с ней.
Где-то в середине сентября я получил письмо от мамы. В нем она сообщала, что Сережа уехал в Москву. Арестовали двух плотников отца. За что — никто не знает. Сейчас он работает на строительстве районной тюрьмы, но тревога его не оставляет.
С наступлением холодов директор школы разрешил мне на три дня отлучиться для поездки в Убинку. Мне было необходимо взять теплые вещи. На вокзал меня провожал дядя Васяня, а крёстная в подарок завернула кусок свинины килограмма в три: она только
Арест отца
Последнее время отцу снились тревожные сны. Утром, просыпаясь, он рассказывал их маме, и та, считавшая сны вещими, пыталась их разгадать:
— К чему? К худу или к добру? К гостю или к пожару? — горестно вздыхала она и заводила разговор о чем-нибудь другом.
О том, что беспокоило ее последние дни: об обувке детям, о сене, которое до сих пор еще не свезли с волковского займища, о дровах, которые уже на исходе, о конюхе райисполкома, к которому нужно идти с бутылкой и просить лошадь.
Больше всего родители волновались из-за непрекращающихся арестов. За последний год с одной только нашей улицы арестовали более десяти мужиков, причем не каких-нибудь лодырей и пьяниц, а самых работящих, молодых и сильных. В районе все время что-нибудь да происходило: от чумки в одном колхозе начался падеж скота, в другом — обнаружили попавшую в силосную яму известь, в соседней МТС кто-то в бензин или в солярку набухал воды. И добром это не кончалось. В камерах предварительного заключения в районном отделе НКВД даже соорудили двухэтажные нары. К глухой стене тюремного здания, в сторону гнилого болота, из толстых нестроганых досок пристраивали новые камеры с крохотными зарешеченными окнами под потолком. Двойные нары в них застилались жухлой соломой и накрывались грязным засаленным брезентом, списанным в Заготзерно как утиль.
Жизнь шла потому заведенному гигантской пружиной ритму, центр которой находился в Москве, а программа задавалась человеком, которого на портретах и картинах видели, как правило, в сапогах, длинной шинели или в глухо застегнутом военном кителе. Никаких орденов, никаких высоких знаков на груди. И эту как бы нарочитую неброскость и скромность в одежде, доведенную до аскетизма, люди возводили если не в вериги Христа, то в терновый венец жертвенности во имя великой идеи служения народу. Брошенный Лениным лозунг «Религия — опиум народа», который в России не висел разве лишь в храмах и в сортирах, впитывался чуть ли не с молоком матери. Жаль, что великий политик, рожденный на берегу Волги, приехав в юношеские годы в Петербург, чтобы идти не той дорогой, которой шел к свободе его казненный старший брат Александр, не вник в пророческие, обращенные к грядущим поколениям слова величайшего французского просветителя-философа и безбожника гениального Вольтера о том, что если Бога нет, то его нужно выдумать. Недаром в устах Екатерины II слово «вольтерьянец» было печатью великой крамолы и непростительного греха. Это только потом, спустя несколько десятилетий после смерти Ленина, светлые головы поймут, что советская Конституция, как основной закон народов России целиком и полностью выражает десять заповедей Моисея из канонического писания христианской религии.
Ленинский лозунг «Религия — опиум народа» как эстафету усердно понесет дальше Сталин и его соратники большевистской дружины, для которой крушение храмов, надругание над святынями станут музыкой победы и торжества их власти. Правда, в отличие от страстного трибуна Ленина, Сталин, идя к неограниченной и абсолютной власти, из анналов вековой славянской мудрости извлек драгоценную формулу: «Слово — серебро, молчание — золото». Простой народ очень редко слышал и видел Сталина. Черненое серебро его слов и мыслей было заковано в броню золотого молчания. И когда это зерно, прорастая, разрывало с треском оболочку, в этих словах простой народ слышал трубный зов новгородских соборных колоколов, зовущих христиан на торжественный молебен коммунизма, уже второе столетие призраком бродящего по Европе.