Сумасшедшая шахта
Шрифт:
– Ну ты и сукин сын! – сказал я Борису по пути в столовую. Я три последних дня только и думал, как прижмусь к этой курве, вдохну в себя ее запах. Зуб на тебя рисую [12] .
– Да я тут причем? – радостно засмеялся Борис, вспомнив, видимо, податливо-бархатное тело Инессы. – Сразу после Смоктуновского, она меня к себе потащила. А ты ведь сам наказывал этим психам ни в коем случае не перечить.
– Не перечить... Ума не приложу, как я спать один лягу... Без нее – как без ушей и таза. Трагическая фантастика... И зачем я только тебя выписал!
12
Термин преферанса. Чтобы не забыть о мести за коварную подсадку, в поле обидчика на расписном листе рисуют зуб.
– А ты, Черный, не отчаивайся. Через денек-другой мы с тобой сменный график составим... А там посмотрим... Ты ведь знаешь, что я не могу с одной подолгу жить...
– Ну, ну... А потом ее Колька захочет...
– Не захочет после того, что с ним случилось.
– Инфаркт? Значит, я был прав...
– Да нет, не инфаркт. И вообще забудь об этом. Шура сказал, что Смоктуновский его новеньким сделал. А Инка – ничего, баба, лучше моей жены.
– И вправду лучше... – не удержался я от мелкой мести.
Коля, вскинул голову, внимательно посмотрел на меня и затем, задумался, уставившись в пол. У самой столовой он остановил меня и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:
– А ты, что, с Людкой моей спал?
– Дурак ты, это концовка анекдота о стюардессе.
2. Ничего, кроме эякуляции его не интересует. – Сумасшедшая шахта. – Отправляю тигров в постель. – Пошли покойники. – Кубометр баксов... – Едем на запасной ствол.
На обед Инесса приготовила зразы. Они были восхитительными. Но я ел их без всякого удовольствия. Напротив сидели Борис с Инессой и я знал, что ее теплое бедро соприкасается с холодным бедром моего преемника.
"Сукин сын Колька, – думал я, глядя в красивое от счастья лицо Инессы. – Сам ведь когда-то мне говорил, что ничего кроме собственной эякуляции его не интересует. Занимался бы онанизмом с таким подходом. А Инка – это ведь поэзия тела. Ее читать надо пальцами и губами... Вот сукин сын..."
Облегчив душу немыми ругательствами в адрес друга, я стал придумывать, как спросить Эксшуру о наших шмотках. Без Колиного и Борькиного барахла все наше предприятие на этой сумасшедшей шахте пришлось бы начинать с начала. Рядом со мной сидел Ваня Елкин. Его чавканье нервировало меня. К тому же он постоянно заговорщицки подмигивал мне.
– Ты что мигаешь? – спросил я его раздраженно.
– Дело есть! – ответил он, настороженно оглядываясь по сторонам. – Машина нужна?
– Какая машина?
– Вчера в Кавалерово зацепил. Почти как новая. "Четверка".
– Кофе с молоком? – подозрительно спросил я.
– Была. С утра – коричневая... Еще со всяким барахлом она, – сказал он, беспокойно посмотрев по сторонам. – Сумок пять больших.
– Сколько просишь?
– Вот такую бумажку дашь? – ответил он показывая мне пятидесятидолларовую купюру, не так давно перекочевавшую из моего кармана в его.
– Деньги у меня в машине остались. Пошли, отдам.
И мы вышли на площадку перед Конторой. Я, стараясь казаться уверенным, подошел к вторично перекрашенной машине, открыл ее к счастью незапертую дверь, вытащил бумажник из бардачка и, вынув из него пятьдесят долларов, протянул их Елкину.
– Порядок! – сказал явно удовлетворенный Ваня. – Владей! Зверь, а не машина.
– Ну, ну... – пробормотал я себе в нос. – Пока владей... Упрешь ведь опять при первом удобном случае...
Все наше снаряжение было на месте. Первым делом я вызвал из кухни Бориса. Он явился вместе с Инессой.
– Как у вас, мадонна, дела с непорочным зачатием? – спросил я ее.
– Все в порядке, Шура! Я чувствую, он уже шевелиться во мне!
– Ну-ну... Иди отдыхай тогда. И не напрягайся. Да, запомни: половые сношения в твоем положении вредны и нежелательны.
Совершенно не отреагировав на мои слова, Инесса ушла.
– Ну и гад ты, Чернов! Ты что бабу мою с панталыку сбиваешь? – накинулся на меня Борис, когда Инесса скрылась за дверью кухни. – И сам не ам и другим не дам?
– Ладно, хватит об этом. Ты, по-моему уже забыл, зачем сюда явился. Давай, выгребай свое барахло, бери Эксшуру и к вечеру чтобы все для спуска телекамеры в зумпф было готово.
– А что его брать? Он уже полчаса как с кабелями и проводами возится. Полтонны их уже натаскал. Работяга что надо. Вот только руки все время моет. И в бумажку что-то записывает.
– А это я ему сказал, чтобы он ровно двадцать пять раз руки на дню мыл от микробов. Вот он галочки и ставит.
И, взяв сумки с нашими пожитками и снаряжением, мы направились в Контору. Борис сразу же ушел к Эксшуре в мастерскую, а я потопал в столовую к Баламуту.
Баламут выглядел здоровым на сто процентов. Он возлежал на кровати у больничной стены и лениво ковырялся в зубах остро заточенной спичкой. Рядом с ним на корточках сидел Смоктуновский с ножом и затачивал для него другую.
– Похоже ты и выпить не хочешь? – улыбаясь, спросил я Колю.
– Нет, не хочу. Кеша мне это заменяет. Я, братан, попросил его стихи об "Абсолюте" написать. Так после этих стихов такой балдеж на меня нашел! Гадом буду, после них в рот ничего не возьмешь. А сейчас он над баварским пивом работает...
– Ну, ну... Я тебе поверил. Это у тебя до первого магазина.
– Посмотрим, – равнодушно скривил Коля губы.
Я постоял рядом с ними, соображая стоит ли после болезни загружать Баламутова работой. Коля, скосив глаза, посмотрел на меня, тепло улыбнулся и сказал:
– Не боись, Шура! После пива с воблой он "Марш советских аквалангистов" по моей заявке сочинять будет. Потерпи чуток. Все равно с утра начнем.
– Погоди, погоди... – уставился я на сумасшедшего поэта. – Ты это правда насчет марша?