Сумеречный судья
Шрифт:
— Почему?
— Все они столпились вокруг Серхио. Как стервятники. Журналисты. Фотографы. Люсинда. Диана. Диана вела себя хуже всех…
— Хуже всех?
— Да; кричала, что Серхио любил ее одну, а остальных только презирал и называл прихлебателями. Это было неправдой; все там было неправдой, все так гадко… Эти люди переставляли в комнате вещи, фотографировали, а я ничего не мог сделать. Я никогда ничего не мог сделать… И Серхио лежал на кровати, мертвый…
Глаза Лишки закрылись,
— Снотворное начало действовать, — произнесла Френки. — Вряд ли он мог сказать что-то еще полезное.
— Мог, — заверил девушку я. — Такие люди, как Лишка, хуже любого журналиста. Домашние шпионы, они вызнают все сокровенные тайны поэта, а потом, сморкаясь и сопляясь, публикуют эту грязь в дневниковых записках. Но все же хорошо, что он уснул; не знаю, выдержал бы я и дальше мутный поток воспоминаний.
— Какой ты циничный, Майкл.
Когда мы вышли из здания больницы, Френки все еще покачивала головой, не в силах прийти в себя от открывшихся ей литературных глубин.
— Лишка тоже поэт, — заметил я. — И неплохой. Но всегда ощущал себя в тени Багдади. Даже после смерти Серхио Зденек не сможет занять то место в поэтическом мире, которое мог бы. Навсегда останется тенью создателя «Моих слов радуге».
Садовая аллея распушивалась вокруг нас шарами подстриженных кустов.
— Нет, Майкл, — произнесла Френки. — Все же поэзия — это не для меня.
— Разве девушкам не нравится, когда им пишут стихи?
— Я люблю, когда мне делают кое-что другое. А ты когда-нибудь сочинял?
— Да, — ответил я. — Однажды написал для — кажется, десяти дам сразу.
Френки смерила меня взглядом, не зная, шучу я или говорю правду.
— Пора навестить мансарду Багдади, — предложил я. — Надеюсь, аура поэзии не успела развеяться.
— Мне казалось, ты не веришь, что его убили.
— Это так. Но тот, кто зарезал Диану Вервье, был явно вдохновлен зрелищем застрелившегося поэта. Как писал Кант, созерцание шедевра подталкивает к созданию нового…
Место, обозначенное как стоянка ландо, на сей раз использовали не совсем по назначению. Три огра занимались тем, о чем обычно говорят — подпирали стену. Однако, поскольку ни одной поблизости не было, они всего лишь наполовину скрючились в положении стоя, похожие на три вопросительных знака, или же на червей, извивающихся на невидимых крючках.
У меня отчего-то создалось впечатление, что они собирались предложить нам отвечать на эти вопросы.
Пустой экипаж стоял поблизости; но вот форейтора нигде не было видно. Я сомневался, чтобы кто-нибудь из трех огров, которые делали на стоянке ничего, мог оказаться кучером. Скорее, им место за рулем парового катка, размазывающего мирных жителей по асфальту.
— Экипаж свободен? — спросила Франсуаз, когда мы подошли ближе.
Один из парней попытался разогнуться; но он слишком долго провел в таком состоянии. От прямохождения уже отвык.
— Для тебя да, детка, — сказал он. — Хочешь, прокатимся?
— Отвали, — приказал первому огру тот, что стоял чуть поодаль.
Такие манеры редко встретишь в человеке, чье лицо годится лишь на изготовление половых тряпок. Поэтому у меня не возникло каких-либо иллюзий. Он приказал отвалить своему подельнику только для того, чтобы подвалить самому.
— Нам нужно всего лишь ландо, — произнес я.
— Мне решать, что тебе нужно, — отрезал главный вопросительный знак. — Придурок.
— Рад познакомиться, — согласился я. — Меня зовут Майкл. Простите, что не подаю вам руки. Ваша наверняка грязная.
— Ты мне не умничай, — ответил человек. — Вы те, что накатили на Элдариона?
— Да, — ответил я. — Френки — вот она.
Девушка улыбнулась и помахала в воздухе пальчиками.
— Не умничай, я сказал, — повторил парень. — Я Фаруг. Когда у таких людей, как Элдарион, возникают проблемы, они идут ко мне.
— Вот как? — насмешливо спросила Френки. — Ты — главный в этом городе чаек?
— Может, и нет, — отвечал вопросительный знак. — Но я крутой. И я объясню вам, почему нельзя наезжать на Элдариона.
— Крутой, — задумчиво произнесла Френки. — Это когда яйца пять минут варятся?
— Ну, — ответил он. — Наверное.
— Это был такой хороший день, — печально произнес я. — Вечерело. Мы разговаривали о поэзии и о Канте. Разве необходимо все это портить?
— Необходимо, — твердо ответил вопросительный знак.
— Ладно, — решительно произнесла Френки. — Парень с вареными яйцами. Уходи и передай Элдариону, чтобы забыл о рукописи Багдади. Пусть издает гоблинские народные сказки. За них никому не придется платить гонорары.
— У меня вареные яйца? — удивился ее собеседник.
Очевидно, нить разговора от него все-таки ускользнула.
Меня всегда удивляло — насколько непонятливыми бывают люди.
— Фаруг! — закричал третий человек, до сего времени хранивший молчание.
Правда, неподвижность сохранять ему не удавалось; он вертелся на месте так, словно ему в пятую точку вонзили рыболовный крючок. И время от времени подергивали за леску.
— Дай я порежу эту стерву!
— Нет, — обреченно произнес я. — Зачем. Зачем было это делать?