Сумерки империи
Шрифт:
Лошадь была чистокровной арабской породы. В ответ на ласки хозяина она смотрела на него умными глазами и, без сомнения, тревожилась, предчувствуя скорое расставание. И вот этот момент настал. Офицера позвали в вагон. Услышав, что его зовут, офицер вынул из ножен саблю и мгновенно вогнал лезвие в сердце животного. Лошадь замертво свалилась на перрон, а офицер, не удосужившись забрать дорогую сбрую, поднялся в вагон.
Я в ожидании погрузки в вагоны сидел на груде камней и менял повязку на ноге. Пока я этим занимался, ко мне подошел немецкий военный врач и спросил, что у меня с ногой.
— Меня ударили прикладом.
— Вы не можете ехать в таком состоянии.
Нога действительно сильно распухла и посинела, к тому же кожа на ней стала облезать.
— Ждите
Вскоре он возвратился и приказал следовать за ним. Оказалось, что ему разрешили отправить меня в госпиталь.
На мой взгляд, если враг сильнее вас, то вы должны это признать, причем не только из чувства справедливости, но, главным образом, в интересах своей же собственной страны. Рассуждаю я в данном случае очень просто: чтобы исправить допущенные ошибки и со временем стать сильнее своего врага, первым делом надо попытаться понять, почему вы потерпели поражение. В Меце и Седане мы убедились в превосходстве немецкой стратегии, превосходство своей артиллерии они доказали на поле боя, а приверженность немцев жесткой дисциплине была доказана ими повсеместно. Ну а великолепную организацию их медицинской помощи я оценил лично, когда попал в немецкий госпиталь в Понт-а-Муссоне.
Меня привели в церковь при местной духовной семинарии, и там сменили повязку на ноге. В прежние времена эта церковь принадлежала аббатству, а на период военных действий в ней устроили госпиталь. Все полы в церкви были устланы толстым слоем соломы. На ней вперемешку лежали французские и баварские раненые, среди которых преобладали, увы, именно французы. Повсюду сновали сестры милосердия, монахи ордена Святого Иоанна [88] , женщины, состоявшие в баварских и вюртембергских обществах милосердия, и множество разного рода добровольцев. Мне сразу вспомнилось, как у нас в начале войны военные власти чинили тысячи препон для частной инициативы, отговаривая одних, поднимая на смех других (в том числе мисс Клифтон), и уверяя всех и каждого, что они сами способны обеспечить уход за ранеными и не нуждаются ни в чьей помощи. Зато в Германии власти всячески поощряли создание частных госпиталей, которые следовали за воинскими частями и помогали военно-медицинской службе.
88
Славнейший орден Госпиталя Святого Иоанна Иерусалимского, или орден Святого Иоанна — рыцарский орден, основанный в Великобритании. Орден создал корпус скорой помощи, а также Ассоциацию скорой помощи Святого Иоанна (St John Ambulance Associations).
После окончания сражений при Форбахе и Фроэшвиллере эти великолепно организованные и прекрасно оснащенные госпитали благотворительных организаций немедленно выдвинулись в места боевых действий и обеспечили уход за всеми ранеными независимо от их национальности. Без их помощи тысячи наших солдат были бы брошены и умерли бы от ран, потому что французские военные хирурги не знали и знать не хотели, что действует международная Женевская конвенция. Они предпочитали сдаваться в плен, но категорически отказывались работать под эгидой Международного Красного Креста. Что же касается трех или четырех передвижных полевых госпиталей, организованных Французским обществом по оказанию помощи раненым, то они в принципе не могли обслужить огромное количество людей, раненых в сражениях под Гравелотом, Сен-Прива и Седаном.
Осматривавший меня врач решил, что я, как и большинство французов, не понимаю по-немецки, и поэтому не постеснялся во всеуслышание объявить свое мнение о ране на моей ноге.
— Если у этого бедняги завтра не начнется гангрена, — сказал он санитару, державшему на весу мою ногу, — то будем считать, что ему сильно повезло. Здесь он мне не нужен, отправьте его в палатку.
Я невольно вздрогнул, и это навело врача на мысль, что я понял его слова.
— Вы знаете немецкий язык? — участливо спросил он меня.
— Немного.
— Вы поняли,
— Прекрасно понял, не хуже, чем если бы вы говорили по-французски. Теперь, когда я предупрежден, вы можете не церемониться со мной.
То, что я сказал врачу, было, конечно, чистой воды бахвальством. В действительности, я сильно перепугался. Не хватало только подхватить гангрену в этом госпитале, где раненые лежали вповалку на пропитанной кровью соломе, а в воздухе стоял запах гниения, от которого к горлу подступала тошнота.
Меня на носилках отнесли в палатку. Теперь, узнав, что мне угрожает гангрена, даже в случае пожара я не согласился бы наступать на больную ногу. Поместили меня в французскую армейскую палатку офицерского образца. Несколько таких палаток установили в большом саду, обнесенном высокой оградой. Они были изготовлены из толстой ткани, и вентиляция в них была гораздо лучше, чем в госпитальных палатах. Я полагаю, что только благодаря хорошей вентиляции мне удалось спастись. В итоге гангрена у меня так и не началась, я хорошо отдохнул в спокойной обстановке, за мной прекрасно ухаживали, и вскоре мое состояние заметно улучшилось.
По ходу повествования я уже не раз нелицеприятно отзывался о пруссаках, и на то у меня было множество веских причин, но с моей стороны было бы нечестно не помянуть добрым словом тот уход, который мне обеспечили в Понт-а-Муссоне. В этом маленьком городке на тот момент скопилось семь или восемь тысяч раненых. Не знаю, за всеми ли ухаживали так же хорошо, как за мной, но относились ко мне и моим товарищам просто прекрасно, с сочувствием и даже с симпатией, причем самую трогательную заботу проявляли сестры милосердия и монахи ордена Святого Иоанна. Когда мы были в плену, нас почти не кормили, и мы буквально умирали с голоду, зато раненых не только отлично кормили, но и потчевали такими излишествами, как шоколад и сигары, и даже выдавали деньги.
Между тем, мой план побега не только оставался в силе, но даже превратился в своего рода навязчивую идею. Из-за этого я упорно не желал признать, что мое состояние улучшилось, а когда старший врач заявил, что через несколько дней он выставит меня из госпиталя, я принялся стонать и жаловаться на мучающие меня скрытые боли в ноге. Понятно, что я просто хотел выиграть время и окончательно вылечить ногу, которой еще предстояло проходить по нескольку лье в день после того, как я перепрыгну через ограду в госпитальном саду.
Но как раз в тот день, на который я наметил побег, меня и еще дюжину выздоровевших солдат под конвоем отвели на вокзал и усадили в поезд, уходивший в Германию. Мы опять превратились в военнопленных, и наша сытая жизнь на этом закончилась.
Поезд был составлен из открытых вагонов, предназначенных для перевозки грузов и скота. Меня посадили в вагон, уже набитый военнопленными, которых везли от самого Парижа. Эти бедняги находились в пути более сорока часов. Сесть им было не на что, они всю дорогу простояли, и от усталости у них дрожали ноги. Меня буквально швырнули в этот переполненный вагон, так что мои товарищи по несчастью наверняка попадали бы на пол, если бы не стояли, плотно прижавшись друг к другу. На тот момент в вагоне было тридцать девять человек, тогда как на прикрепленной к двери табличке было указано, что он рассчитан на сорок человек либо десять лошадей. Получалось, что для меня в соответствии с нормами перевозок как раз имелось одно место.
Мне очень хотелось поговорить с моими попутчиками и узнать у них, что в последнее время происходило во Франции, но все были до такой степени подавлены и истощены, что я ни из кого не смог вытянуть даже пары слов. Это были национальные гвардейцы из бургундского города Ньевра, в плен они попали в районе Эперона, не успев сделать ни единого выстрела, и больше я ничего не смог от них добиться.
Но и этого было достаточно, чтобы вызвать у меня сильное беспокойство: ведь если пруссаки уже заняли Эперон, то, значит, скоро они доберутся до Куртижи. Что тогда станет с моей матерью? После Седанского сражения я отправил ей несколько писем, но от нее не получил ни одной весточки, да, по правде говоря, и не мог ничего получить.