Сумерки империи
Шрифт:
— Так значит, ты за войну?
— А ты полагаешь, что после того, как меня ударили по щеке, я подставлю другую щеку и спокойно пойду домой? Ну, нет. Теперь Франция и Пруссия долго будут находиться в состоянии войны, и мир, которого я жажду, станет не более, чем передышкой. Ее-то мы и должны использовать для подготовки. Я не был готов к войне, меня заставили участвовать в авантюре, которая обернулась ужасной катастрофой. Теперь я собираюсь затаиться и готовиться к тому, чтобы начать все сначала. Но кое-кто не хочет согласиться на такую жертву, кое-кто желает продолжить сопротивление. А я убежден, что в результате такой политики одна за другой будут разбиты и формирующаяся Луарская армия, и армия, которую пытаются собрать в окрестностях Лиона. Немцы тем временем сожгут и разграбят Нормандию, Иль-де-Франс, Орлеан, Турень и остальные провинции. А когда все это случится, правительство объявит о капитуляции, и в какой-то момент страна будет до такой степени обескровлена, что отомстить за свое унижение мы сумеем лишь через десять, а то и пятнадцать, лет. Так вот, за эти десять или пятнадцать лет справедливая жажда мести мало-помалу сойдет на нет, и когда дело дойдет до самой мести, наша энергия уже наполовину будет растрачена. Те, кто сегодня выступают за войну, без сомнения, вдохновляются патриотическими соображениями, однако политическое чутье у них напрочь отсутствует.
— Но политика не должна замыкаться на одних лишь интересах страны. Она не может не принимать во внимание господствующие в умах людей идеи, настроения, а подчас и предрассудки. Заключение мира — это хорошее дело, но имеются ли для этого возможности? Какое правительство решится в нынешних условиях поставить в Париже вопрос о мире?
— Париж — это еще не вся Франция. Я полагаю, что в сложившихся обстоятельствах не в наших интересах идти на поводу у Парижа. Парижан война пока не коснулась. Только теперь они заперлись за городскими стенами, заявляют о готовности стерпеть любые лишения, да еще трубят о том, что их город неприступен. Они утверждают, что настало время принести себя в жертву, и что в своей жертвенности они готовы идти до конца. Я не сомневаюсь, что так и будет на самом деле, но нельзя забывать и о том, что до настоящего времени именно провинция вынесла на своих плечах всю тяжесть войны. Ведь именно солдаты мобильной охраны, переброшенные из провинции, участвовали в боях в окрестностях Парижа, и те же самые провинциальные мобили дрались в Вогезах и в окрестностях Орлеана. Что же касается парижан, то от них страна пока что получила лишь пример высокой самоотверженности и руины нескольких обстрелянных снарядами домов. А получит ли страна от них что-то более существенное, когда настанет решительный час? Готовы ли они принести в жертву своих детей и смириться с тем, что все их дома будут разграблены и сожжены так же, как это произошло в северных и восточных провинциях?
Наш спор мог продолжаться бесконечно, но у меня на посещение Лиона было лишь несколько часов. Этот город не значился в моем маршрутном листе, и кузен из опасения, что меня арестуют за отклонение от предписанного маршрута, решил раздобыть для меня новое проездное удостоверение на тот случай, если я нарвусь на жандармскую проверку. Для этого он повел меня в местную префектуру.
Я ожидал увидеть взбудораженный город, но оказалось, что в Лионе царит вялое и какое-то ледяное спокойствие. Большинство магазинов закрылось, на улицах было совсем мало народу, но каждый, кого мы встретили по пути, носил военную фуражку. При этом одевались все, кто во что горазд: на одних были элегантные пальто, на других — драные блузы, но непременными головными уборами оставались фуражки национальных гвардейцев. Даже извозчики нацепили фуражки, а посыльные еще и отдавали честь, как заправские военные.
У моего кузена имелись серьезные связи в префектуре, что позволило нам добраться до кабинета начальника одной из служб. Сделать это было совсем не просто, потому что здание префектуры наводнили многочисленные охранники, а они видели свою задачу лишь в том, чтобы никого не впускать в здание и никого не выпускать.
Начальника службы мы застали в компании какого-то тощего засаленного человечка, имевшего до невозможности жалкий вид.
— Говорю вам в который раз, — бубнил человечек, поправляя на носу очки, — что главный сборщик налогов со дня на день сбежит и прихватит с собой кассу. Вы должны опередить его и немедленно арестовать. Я знаю, он бонапартист. Вы поступите правильно, если перетряхнете все его бумаги. Предупреждаю, вы должны также арестовать уполномоченного на железной дороге. Раньше он был бонапартист, а теперь, полагаю, стал орлеанистом.
— Это не мой вопрос. Доложите префекту.
— Префект даже слушать меня не хочет. Если вы замолвите за меня словечко, тогда все пойдет, как по маслу, и вы окажете большую услугу нашему общему делу.
Поскольку доносить больше было не на кого, милейший стукач направился к двери, прихватив по пути зонт, оставленный в углу моим кузеном, а взамен оставил в противоположном углу некое мерзкое подобие зонта. Пришлось бежать за ним и даже вступить с ним в перепалку, так как он категорически не хотел забирать свою рухлядь. Он уверял, что взял у кого-то зонт взаймы, даже не взглянув на него, потому что был уверен в прекрасном качестве заемного зонта.
— Этот стукач-любитель, — сказал мой кузен, — с одинаковым успехом строчит доносы и крадет зонты. В нашем городе он имеет большой вес. Сегодня он доносит, а завтра будет приводить приговоры в исполнение, причем начнет с тех, кто сегодня не пожелал его слушать.
В префектуре я получил дорожную карту, которая была выписана от имени Лионского округа местным комитетом общественного спасения.
Огромный лионский вокзал выглядел одновременно жалко и трогательно. В углу платформы стояла откупоренная бочка с вином, а вдоль стен расставили столы, заваленные сосисками, хлебом, сыром и холодным мясом. Охранял этот бесплатный буфет для проезжих солдат национальный гвардеец с винтовкой на плече. Он должен был следить за тем, чтобы одни и те же люди не угощались из бочки по нескольку раз. Но хитрецы, меняя одежду, легко его обманывали. Так, один зуав в первый раз подошел к бочке в своей обычной униформе, во второй раз он надел шинель какого-то пехотинца, а потом нацепил кавалерийскую шинель. В толпе мелькали дамы с медальонами на шее и подносами в руках. Они собирали пожертвования для раненых.
Жертвовали понемногу, но тех, кто жертвовал, было довольно много. Даже самые черствые сердца наполнялись жалостью при виде раненых, ожидавших поезда. Эти бедолаги покинули госпитали и теперь искалеченные, со шрамами на лицах, потерявшие кто руку, кто ногу, возвращались в свои деревни, из которых они уезжали несколько месяцев тому назад полными сил и отваги. Вид они имели самый жалкий, но каждый бодрился, радуясь тому, что возвращается домой.
Что они надеялись там застать? Что ожидало их в разоренных краях? Как встретят их родные и друзья? А куда денутся те из них, от чьих деревень остались одни пепелища?
Среди этих несчастных людей выделялся один драгун, старательно учившийся ходить на новенькой деревянной ноге. Вокруг него столпились другие калеки и смеялись над его неловкими движениями, а он в свою очередь подшучивал над товарищами по несчастью.
Может показаться странным, но у них еще были силы, чтобы смеяться.
Движение на севере и востоке страны было полностью дезорганизовано, и перед тем, как приобрести билет, следовало изучить наклеенные на стенах рукописные объявления. Оказалось, что поезда бургундской линии ходили только до Дижона, а по линии Бурбонне — только до Жьена. Служащие вокзала наклеивали все новые объявления, но старые не срывали, и по тому, как уменьшалось количество станций, до которых шли поезда, можно было проследить за продвижением прусской армии по нашей территории.
Покупая билет, я услышал, как кто-то произнес мое имя. Я быстро оглянулся и узнал женщину, с которой раньше встречался на светских раутах, а, вернее сказать, в парижском полусвете, где ее знали как баронессу де Сюип. Это была интриганка, располагавшая обширными связями как в высших, так и низших слоях парижского общества. Она проворачивала весьма сомнительные делишки, и к ее услугам прибегали разного рода бессовестные типы, не желавшие лично участвовать в грязных делах.
— Куда путь держите?
Я в двух словах объяснил ей, что направляюсь в свой полк.
— Ну, конечно, вы же кавалерист. А вы по-прежнему владеете английским языком?
— Разумеется.
— Ну что ж, если вы не против, то считайте, что вам повезло, причем крупно повезло.
— Вот как!
— Пойдемте в вагон, я объясню вам, о чем идет речь.
Мне стало любопытно, в какую именно аферу баронесса де Сюип попытается меня затащить. Зная ее авантюрный характер, и с кем она раньше водила знакомства, я понимал, что от нее можно ожидать всего, что угодно. Я бы не удивился, если бы она попыталась вовлечь меня в заговор или склонить к шпионажу. Ей понадобился человек, говорящий по-английски, и поэтому она заинтересовалась мною. Что и говорить, мне была оказана большая честь. Я решил, что буду сохранять благодушный вид и держать себя в руках.