Сумерки империи
Шрифт:
— Опять офицер! — произнес один из моих соседей, отложив в сторону перо, — это, в конце концов, становится невыносимо. Военные ни из чего не способны извлечь уроки. Они и раньше шатались по кафе и ресторанам, а теперь опять взялись за свое. Лучше бы им дали какую-нибудь работу.
— А куда прикажешь идти офицеру, когда его мучает жажда?
— Я хочу, чтобы он не пил, а работал. Солдату не к лицу предаваться наслаждениям.
Тем временем офицер подозвал официанта и сказал ему:
— Принесите мне все, что угодно, лишь бы оно было очень горячим. Я уже пять дней об этом мечтаю. Да поживее, я очень тороплюсь.
В кафе вошел еще один господин и присел за стол к моим соседям.
— Так и есть, — вполголоса сказал он, — я только что беседовал с одним офицером, сопровождавшим господина Тьера в его поездке в Орлеан. Тьер получил от фон дер Танна
— Немецкая телеграмма — фальшивка. Ее послали, чтобы подорвать нашу готовность к сопротивлению.
— Телеграмма отправлена на августейшее имя, а в таких случаях они не склонны шутить. Когда им хочется выкинуть номер, они пишут на имя генерала Подбельского [117] , а не короля Вильгельма.
117
Генерал-квартирмейстер прусской армии.
— Я не стану даже упоминать об этом в моей корреспонденции. Здесь встречаются такие горячие головы, что вполне могут спалить типографию. Знаю я их. Я собираюсь писать совсем о другом.
— И о чем же?
— Похоже, что Гарибальди с отрядом в шестьдесят тысяч человек сейчас находится в Безансоне и намеревается перерезать пруссакам все дороги. Тогда им точно каюк.
— Ты вот морочишь людям голову этим Гарибальди, кто-то другой вспомнил о Кателино [118] , и каждый из вас лезет из кожи вон со своими выдумками. Главное, что это нравится подписчикам. И они, и вы довольны. А в сущности, от вас столько же вреда, сколько его было от газет, издававшихся во времена империи, которые только тем и занимались, что усыпляли общественное мнение. Вы же всех обманываете. Ну попробуйте хоть раз написать правду. Если Базен действительно капитулировал, то так и напишите: Базен капитулировал. Вы ведь не в состоянии влиять на ход реальных событий. Ваше дело — формировать общественное мнение. Так не морочьте людям головы.
118
Жак Кателино — вождь вандейцев в войне с республиканской Францией.
— А как же быть с газетным материалом? С нас ведь не снимают ответственность за заполнение газетных полос. Сразу видно, что тебе никогда не орали страшным голосом прямо в ухо: "Надо добыть материал еще на четыре полосы".
Между тем слухи о капитуляции становились все настойчивее. Смутное беспокойство охватывало все большее число горожан. Повсеместно люди сбивались в группы и обсуждали новости, поступавшие из Меца.
— Надо заставить Шоле выложить всю правду, — сказал мне Омикур. — Он явно что-то знает.
Но в обеденное время Шоле не появился в гостинице. Куда он подевался? Этого никто не знал. Правда, благодаря его отсутствию мне удалось найти место за огромным обеденным столом, занимавшим все пространство столовой. Присутствовавшие на обеде плотнее сдвинули стулья, чтобы усадить за стол двенадцать или пятнадцать морских офицеров, прибывших из Гвианы и с Антильских островов для прохождения службы в Луарской армии. Кстати, компания, собравшаяся на обед в гостинице, выглядела весьма странно. Кого только тут не было. Одни явились в Тур, чтобы принять участие в спасении Франции. Другие — чтобы решить свои вопросы в префектуре и добиться заказов на какие-нибудь поставки. Кто-то приехал просто поглазеть на происходящее, а одна молодая брюнетка в фетровой шляпе, украшенной петушиным пером, приехала, чтобы себя показать. Поговаривали, что она была любовницей капитана вольных стрелков по фамилии Фальсакаппа.
Морские офицеры оказались старыми знакомыми. Они что-то обсуждали между собой и громко рассказывали истории об осаде Севастополя. Их рассказы приводили в отчаяние трех южан. Им с трудом удалось встретиться со своим земляком Гамбетта, и теперь они страстно хотели рассказать всем об этой встрече.
— Вы и вправду видели Гамбетта?
— Что вам сказал Гамбетта?
— Что об этом думает Гамбетта?
— Эх, если бы с нами был мой друг Легофф, — воскликнул капитан второго ранга. — На Мамаевом кургане стояла русская пушка, и она все время била по нашим позициям. Стали мы искать хорошего наводчика. Нашли Легоффа, а я вызвался ему помогать. Он выбрал обычную пушку с нашей батареи, навел ее и — мимо. А потом и говорит: "Мне
119
Белая горячка (лат.).
Остаток дня я потратил на экипировку. Омикур пообещал выдать мне коня с полной сбруей, карабин и саблю, но мне еще были нужны овчинный тулуп и хороший револьвер. Я долго подбирал револьвер у одного оружейника, но так и не нашел ничего стоящего. Оружейник понял, что я ищу оружие, способное спасти мне жизнь, и сказал, что за подходящим револьвером я смогу зайти послезавтра.
— А почему не сегодня?
— Потому что такой револьвер придется везти из Нанта.
Мы разговорились, и я узнал, что этот доблестный торговец из Тура (города, в который переехало правительство страны) ежедневно получает партии оружия из Нанта и туда же отправляет дневную выручку, потому что "опасается пруссаков".
Господин Шоле не явился не только на обед, но и на ужин, и только вечером, когда мы стояли и читали объявление на вывешенном плакате, он подошел и окликнул нас. Текст плаката гласил, что правительству ничего не известно о том, насколько верны слухи о событиях в Меце, но что бы ни происходило в нынешние времена, когда в любой момент можно ожидать, что какой-нибудь предатель объявит о капитуляции, лишь одно остается незыблемым — Французская республика, которая не капитулирует никогда и ни под каким видом.
— Идите за мной, — сказал Шоле. — Мне надо кое-что вам сказать. Здесь говорить невозможно.
Королевская улица начинается у Луары и упирается в большой бульвар, засаженный высокими деревьями. Днем бульвар кишит людьми, но к вечеру он пустеет несмотря на то, что по соседству с ним находится железнодорожный вокзал.
— Этим утром я заговорил с вами о Базене, — сказал Шоле, когда мы добрались до бульвара. — Уже тогда я знал, что он капитулировал, а сегодня вечером обнародовали известное вам заявление правительства.
— Вы точно знаете о капитуляции?
— К сожалению, точнее не бывает.
— А что вы скажете о заявлении правительства?
— Таким заявлением правительство показало себя во всей своей красе. Оно скрывает правду и искажает истинное положение дел, причем делает это так же, как поступали правительства во времена империи. И все это, якобы, ради того, чтобы не нервировать население.
— Но ведь когда-то придется сказать правду.
— Завтра и скажут, когда общественное мнение будет более или менее подготовлено. У правительства впереди целая ночь. За это время оно подберет звонкие прилагательные, с помощью которых попытается скрасить эту ужасающую новость. Лично я для себя уже все решил: я покидаю Тур. Сегодня я уехал за город, весь день шагал по сельским дорогам и советовался со своей совестью относительно того, какое решение мне следует принять. В конце концов, заявление правительства само мне подсказало, как я должен поступить. Мне стало ясно, что, оставаясь с этими людьми, я автоматически превращусь в их сообщника. Они намерены ввергнуть Францию в такую войну, за которую придется нести ужасающую ответственность. Ни у кого не должно быть иллюзий — это будет война не на жизнь, а на смерть, а для ее ведения у нас нет достаточных ресурсов. Пока Мец держался, продолжение борьбы имело смысл. Гамбетта своими энергичными действиями заслужил доверие всех честных людей, сплотившихся вокруг него. Однако сегодня он намерен очертя голову броситься в немыслимую авантюру, полагая, что тем самым возвысит свою роль в глазах сограждан. "Бедные сыны отечества, — говорит он, пожимая нам руки, — вы будете раздавлены той самой армией, которая, сначала покончит с Мецем, а потом обрушится на вас. А когда вас перемелют в прах, когда половина Франции будет лежать в руинах, тогда придется согласиться на такой мир, какой нам навяжут, ведь у нас уже не будет армии, которая могла бы служить аргументом в политическом торге". Гамбетта занял твердую позицию: сопротивление любой ценой. Он никого не слушает и ничего не хочет видеть. Вот поэтому он и выступает против проведения выборов. Он считает, что мы годны лишь для того, чтобы сражаться, но совершенно не пригодны для голосования. Он так заботится о нашем благополучии, что готов голосовать вместо нас.