Сумерки империи
Шрифт:
— Зачем вы отпустили Тьера в Париж? Его надо было арестовать. Тьер — монархический агент, он плетет заговор против республики. Тьер еще вам покажет, на что он способен. Никакого перемирия, война до победного конца.
— Я придумал новый способ отправки писем в Париж. Надо забрать у контрабандистов их собак, привязать им на спины сумки, и они легко проскочат через прусские окопы.
— Я приехал в Тур из Оша. Хочу заявить на нашего префекта. В республике все чиновники должны быть республиканцами. А наш префект в прежние времена публиковал статьи в "Опиньон насьональ" [115] . Если он останется во главе департамента, тогда я ни за что не отвечаю.
115
Политический
— Прошу выслушать меня. Помогите мне с рудником, по поводу которого я никак не могу договориться с этими Бульмье. Они утверждают, что рудник принадлежит им, а мы считаем, что он наш. Имперские чиновники так и не сумели решить эту проблему. Я подумал, может быть, вы меня поймете, если я как следует все объясню. Это дело не терпит отлагательства.
Самым удивительным персонажем среди всех этих оригиналов мне показался мэр какой-то деревни, явившийся в префектуру решать вопрос с рудником. Франция агонизирует, пруссаки находятся в двадцати лье от Тура, а для него вопрос с рудником "не терпит отлагательства". Еще меня удивил наивный депутат местного законодательного собрания, пытавшийся доказать новому правительству необходимость срочного проведения выборов.
Направляясь к выходу из префектуры, мы услышали чей-то зычный голос, гремевший под монументальными сводами.
— Каждая деревня, которая без сопротивления сдастся врагу, будет ославлена на всю Францию! Ее название пропечатают в "Монитёре". Я позабочусь об этом, господа. От нас требуются твердость и терпение!
Говоривший поднялся на несколько ступенек по большой лестнице, а его слушатели остались внизу. Он обращался к ним, простирая руки над их головами и как-то неестественно и энергично жестикулируя. После каждой фразы он словно отбивал восклицательный знак. Своим видом он напоминал римского триумфатора, восходящего на Капитолий.
— У него хороший нюх, — сказал Омикур.
Во дворе нас ждал господин Шоле. Когда мы расставались, он был совершенно спокоен, а сейчас показался мне подавленным и угрюмым.
— Когда вы шли по Лотарингии, вам что-нибудь говорили о Базене? — спросил он меня.
— Конечно, только о нем и говорили, причем с большим беспокойством. Ведь в его руках жизнь и смерть Лотарингии.
— А что говорили о Франции?
— Что французская оборона организована плохо. Говорили, что Базен не желает покидать Мец. Но так говорили крестьяне, а они настроены негативно и питаются домыслами. Правда, в подкрепление своих домыслов они ссылались на множество незначительных фактов, которые для них имеют решающее значение.
— У крестьян чутье лучше нашего.
— До вас дошли плохие новости? — спросил Омикур. — Только вчера все говорили об удачных вылазках.
Шоле покачал головой и, ничего не сказав, ушел.
— Шоле пугает меня, — сказал Омикур. — Он понимает суть вещей и, должно быть, узнал какие-то плохие новости, касающиеся Базена, а может быть, просто до чего-нибудь сам догадался. Говорят, прошлой ночью из Меца прибыл штабной офицер. Кажется, запахло большой бедой.
— Какая может случиться беда? У Базена прекрасная армия численностью не менее 150 тысяч человек, и опорой ей служит неприступный Мец. Если он и потерпел неудачу в какой-нибудь плохо подготовленной вылазке, то это еще не катастрофа. Вполне возможно, что Базен не признает республиканскую власть. Но разве сейчас это имеет какое-то значение? Главное, что он признает Францию, а за Францию он будет драться до конца. Правительству известно о положении в Меце. Недавно оттуда вернулся Бурбаки [116] , и к тому же из Меца на воздушных шарах отправляют письма, одно из которых я видел лично. Если они сообщают, что все у них в порядке, и называют Базена "наш славный Базен", то, значит, так оно и есть. В противном случае они просто издеваются над нами и обманывают всех самым преступным образом.
116
Французский генерал. Возглавляемая им армия была разбита в начале 1871 г. и отступила на территорию Швейцарии, где и была разоружена.
Внезапно послышался непривычный шум, и город,
Вскоре на Королевской улице мы обнаружили огромную толпу. Оказалось, что в городе появились добровольцы и призывники из Марселя. Им решили устроить проводы и задумали провести в их честь небольшое патриотическое торжество. На улице столпилось так много людей, что стало невозможно проехать. Какой-то штатский господин, именовавший себя делегатом, буквально выбивался из сил, пытаясь организовать торжественное прохождение новобранцев. Марсельцы собрались в небольшом переулке и, словно актеры из-за театральной кулисы, готовились показаться перед публикой, а активный господин постоянно курсировал между переулком и главной улицей.
— Ну, вы готовы?
— Пока нет.
— Поторопитесь!
Господин окинул улицу беспокойным взглядом. Он явно опасался, что торжественный выход окажется неудачным.
Тем временем в переулке поднялся невероятный гвалт, перекрывший звуки настраиваемых музыкальных инструментов.
— Ну, давайте, давайте! — кричал делегат.
— Куда-то задевалась моя флейта.
— Начинайте, не то повозки перегородят всю улицу.
— Да вот же она!
Наконец настройка инструментов завершилась.
— И-и-и… раз, два, три!
И тут грянули цимбалы, да так громко, что задрожали оконные стекла. Полилась мелодия "Марсельезы". Огромная толпа двинулась в направлении Королевской улицы, сметая все на своем пути.
Господи, сколько же тут было музыкантов! Я даже подумал: не собираются ли они заглушить своими маршами свист прусских снарядов? Но вот на улицу вступили новобранцы. Выглядели они прекрасно и маршировали весьма решительно. Правда, они сходу взяли слишком высокий темп, но ведь когда доводится пройти строем перед почтенной публикой, то не грех слегка ее шокировать. Завтра этим защитникам родины придется маршировать не по Королевской улице, а в грязи, под снегом и дождем, они будут трястись от холода и у них уже не будет ни соломенной подстилки для сна, ни огня, чтобы сварить себе суп, ни публики, вопящей во все горло "Браво, марсельцы!".
Из Меца на воздушных шарах отправляют письма
Омикур не стал смотреть на прохождение марсельцев. Он ушел, предварительно назначив мне свидание в главном городском кафе. Но где оно, это кафе? Я знал лишь, что оно находится на Королевской улице и через некоторое время отправился на поиски.
Те, кому довелось пройтись в те времена по улицам Тура, имели возможность полюбоваться невероятно разнообразным военным обмундированием, в том числе и таким, о существовании которого многие даже не подозревали. Что касается меня, то я был попросту ослеплен. Здесь были величественные зуавы, отважно сражавшиеся под Орлеаном, которые с презрительным видом оглядывали жалко улыбавшихся гарибальдийцев. Здесь вольные стрелки из Буэнос-Айреса в рыжих костюмах, похожие на морских разбойников, подолгу стояли перед витринами оружейных магазинов, любуясь недоступными для их кошельков револьверами и кинжалами. Здесь баски щеголяли в своих синих беретах, а греческие солдаты — в амуниции цвета бычьей крови. Здесь встречались добровольцы из Вандеи, бретонцы в черных широкополых фетровых шляпах с охотничьими ножами на поясе и в сапогах, какие носят оперные теноры. В целом складывалось впечатление, что вы оказались среди оперных декораций, и окружающие вас персонажи с минуты на минуту начнут исполнять бравурные арии.
На фасаде одного из кафе я обнаружил рукописный плакат, извещавший, что "продавцам газет "Франс", "Юньон", Тазетт де Франс", "Конститюсьонель" и прочих поганых листков категорически запрещается заходить в кафе и предлагать публике свои газеты". Я пожалел, что это было не главное городское кафе. Мне очень хотелось узнать, соответствует ли качество подаваемых здесь напитков качеству интеллектуальных бесед, ведущихся посетителями.
Наконец я нашел нужное мне кафе и занял место рядом с двумя мужчинами, которые сидели перед пустыми пивными кружками и что-то писали. Вслед за мной в кафе вошел и уселся неподалеку от нас гусарский офицер в грязной и ободранной форме.