Сумерки (Размышления о судьбе России)

Яковлев Александр Николаевич

— Смотри, не подведи отдел.

И вот Секретариат. Во главе начальственного стола Сус­лов. Прорабатывали башкира беспощадно. Дали слово и мне. Я рассказал о положении дел в школах. О том, что половина учителей не имеет педагогической подготовки, что препода­ватели русского языка сами не знают его. В школах холодно и грязно. В некоторых селах учителя, приехавшие по распре­делению, живут в пристройках для домашнего скота. В об­щем, нарисовал достаточно мрачную картину. И все склады­валось вроде бы нормально, но в конце выступления я, кри­тикуя Министерство просвещения республики и министра, по наивности сказал, что на места он ездит с уже готовыми речами, написанными другими людьми.

И тут раздался голос Матвея Шкирятова — председателя

КПК:

— А что тут неправильного? Разве министр не может вос­пользоваться помощью аппарата? Это надуманное обвине­ние.

Я что-то пролепетал в ответ, но меня уже не слушали. Раз­ве я мог тогда представить, что мне самому многие годы при­дется писать речи для других?

Часто пытаюсь поточнее вспомнить обстановку в аппара­те ЦК после Сталина. В целом все шло по заведенному ранее порядку. По традиции надежды возлагались на наследников «главного мудреца». Им виднее, что делать с народом. Неко­торое успокоение внесли мартовские (1953) пленумы ЦК. Снизу казалось, что правящая группа действует дружно, что никаких политических обвалов, наводнений и землетрясе­ний не будет. Но все чего-то ждали.

И не впустую. Перемены, пусть и не кардинальные, но происходили. Прекратили «дело врачей». Выпустили из лаге­рей и тюрем родственников высшей номенклатуры. Отмени­ли налоги на плодовые деревья и домашнюю живность. Была создана комиссия по реабилитации жертв политических реп­рессий. Властные функции чуть сместились в сторону прави­тельства. Но ничего не менялось в идеологической сфере.

Как гром на голову низвергся июльский (1953) пленум ЦК по Берии. То, что его убрали из руководства, встретили с об­легчением. Только потом стало известно, что Хрущев и тут обхитрил своих соратников. Он поведал им о своих конеч­ных замыслах по Берии лишь в последние дни перед заседа­нием Президиума. Маленков в своих тезисах предстоящей речи на Пленуме собирался сказать только о том, что Берия сосредоточил слишком большую власть, поэтому его надо пе­редвинуть на одно из хозяйственных министерств.

Известно, что формальные обвинения в адрес Берии были лживыми, но к этому уже привыкли. Едва ли кто верил, включая судей, в то, что Берия — шпион многих государств, но, одобряя приговор ему, люди снова надеялись на что-то лучшее и справедливое, по крайней мере, на то, что прекра­тятся репрессии и ослабнет гнет диктатуры вождей. И только наиболее вдумчивые наблюдатели понимали, что начался но­вый передел власти.

Для инструктора ЦК руководитель партии был не только недосягаем, но и окружен ореолом таинственности. Я видел Хрущева только раза два или три на больших собраниях. По­ближе с ним познакомился в октябре 1954 года, будучи в ко­мандировке в Приморском крае. В аппарате ЦК знали, что Хрущев посетит этот край на пути из Китая. На всякий слу­чай, а вдруг у Никиты Сергеевича возникнут вопросы, посла­ли во Владивосток трех инструкторов ЦК из разных отделов, в том числе и меня. Нас представили Хрущеву. Нас пригла­сили на узкое собрание партийно-хозяйственного актива. Хрущев пришел в неистовство, когда капитаны рыболовных судов рассказали о безобразиях, творящихся в рыбной про­мышленности. Заполняют сейнеры рыбой, но на берегу ее не принимают из-за нехватки перерабатывающих производств. Рыбу выбрасывают в море и снова ловят. Порой по четы- ре-пять раз. Так и шла путина за путиной.

Хрущев кричал, угрожал, стучал кулаками по столу. «Вот оно, плановое хозяйство!» — бушевал Никита Сергеевич. Отчитал присутствовавшего здесь же Микояна, позвонил в Москву Маленкову, дал указание закупить оборудование для переработки рыбы, специальные корабли. Энергия лилась через край. Капитаны — в восторге. Потом, вернувшись в Москву, я поинтересовался, что же было выполнено из его указаний. Оказалось, ничего, совсем ничего.

Тогда, во Владивостоке, под подозрением Хрущева оказа­лось китайское руководство. Он не исключал, что китайские лидеры будут стремиться к гегемонии в коммунистическом движении, выскажут территориальные претензии к СССР, пойдут на сближение с США. Потом он и вовсе рассорился с китайскими лидерами.

Но дальше произошло для меня нечто неожиданное. Хру­щев начал говорить крайне нелестно об эпохе Сталина. Я записал тогда несколько фраз. Храню до сих пор. Вот что сказал Хрущев еще до XX съезда КПСС:

«Нельзя эксплуатировать без конца доверие народа. Мы, коммунисты, должны каждый, как пчелка, растить доверие народа. Мы уподобились попам-проповедникам, обещаем цар­ство небесное на небе, а сейчас картошки нет. И только наш многотерпеливый русский народ терпит, но на этом терпении дальше ехать нельзя. А мы не попы, а коммунисты, и мы должны это счастье дать на земле. Я был рабочим, со­циализма не было, а картошка была; а сейчас социализм по­строили, а картошки нет».

Ничего подобного я до сих пор не слышал. В голове страх, растерянность — все вместе. То ли гром гремит, то ли пожар полыхает. Вернувшись в Москву, я боялся рассказывать об этих высказываниях даже своим товарищам по работе, шеп­нул только нескольким друзьям — и то по секрету. В аппара­те ЦК никакой информации об этом выступлении Хрущева не было. Печать тоже молчала. Даже мы, присутствовавшие на этом собрании, при встречах друг с другом в столовой или еще где-то избегали вспоминать об этой встрече. Как бы ни­чего и не случилось, а если что и показалось, то забылось. Ну, погорячился человек, с кем не бывает.

Я работал в ЦК еще всего ничего. Смотрел на события от­крытыми и наивными глазами провинциала. Когда молод и знаешь мало, а душа до краев наполнена романтикой, все люди кажутся добрыми и порядочными, восторженно ве­ришь каждому слову старших и не допускаешь даже мысли, что люди могут лгать, обманывать, лицемерить. Верил, что в ЦК все делается по правде. Миллионы людей еще мечтали о светлом будущем и отвергали тех, кто, как им внушалось, ме­шал быстрому бегу к счастью, которое ждет нас за ближай­шим углом. А тут — невообразимо жуткие слова, которые раньше приписывались разве только империалистам, троц­кистам и другим «врагам народа». Я и предположить не мог, что вскоре произойдет общественное землетрясение, начало которому положит доклад Хрущева на XX съезде КПСС.

Итак, после расстрела Берии тягучая схватка за первую роль в руководстве между Хрущевым и Маленковым скло­нялась в пользу Генсека. В результате Маленкова осенью 1955 года, за несколько месяцев до XX съезда, сняли с поста председателя Совмина. Это означало, что власть снова пол­ностью перекочевала в ЦК КПСС, а вернее, в ее верхушку. Побаловались немножко в «ленинские принципы управле­ния», и хватит. Должен сказать, что смещение Маленкова прошло безболезненно. В аппарате ЦК приветствовали эту меру на том основании, что правительственные чиновники слишком задрали носы и хотели отодвинуть в сторону пар­тийных чиновников.

После удаления от реальной власти Берии (карательный аппарат) и Маленкова (исполнительная власть) начался, в сущности, новый период в практике руководства страной. Хрущев без колебаний расстался со своими друзьями. Руки развязаны. Он решился на исторический шаг — на доклад о Сталине. Именно этот мужественный поступок и побуждает меня помянуть Никиту (так его звали в народе) признатель­ным словом.

Я был на некоторых заседаниях этого съезда. Ничего особенного — съезд как съезд. Похож на любое другое пар­тийное представление. Произносились скучные, привычные слова, причем громко, с пафосом. Все хвалились успехами — продуктивностью земледелия, производительностью труда, надоями молока, процентами прироста, неуклонным повы­шением жизненного уровня народа. Казенные сладкопевцы восторгались мудростью партийных вождей. Всячески руга­ли империализм. Доставалось и тем «отщепенцам» внутри страны, которые «оторвались от народа и сеяли неверие в его великие победы». Иными словами, происходила много­дневная партийная литургия, посвященная прославлению, вдохновлению и разоблачению.