Суровая путина
Шрифт:
Вручив Ваське руль, Аниська поспешил на корму.
Егор сидел, согнувшись, спрятав голову в колени. Пули, снова засвистали над головой. Аниська наклонился, тронул отца за плечо. Егор податливо качнулся и вдруг, вытянувшись, слег на доски.
Что-то скользкое, теплое коснулось ладоней Аниськи. Он поднес их к глазам и, увидев кровь, упал перед отцом на колени, коротко, изумленно вскрикнул.
Никто не услышал этот крик. В горячке бегства никто не заметил, что происходило на корме, а если заметил — подумал: склонившись
Аниська не звал товарищей, стараясь поднять отца, тихонько, по-детски всхлипывал. Вдруг он закричал так пронзительно, что гребцы испуганно выпустили весла.
Илья Спиридонов, Панфил и Игнат Кобец кинулись к корме. Аниська, не выпуская из рук безжизненной головы отца, рыдал.
Илья отстранил его, припал ухом к еще теплой груди Егора.
Посвистывал в снастях ветер, все так же надоедливо хлопал, бился плененной птицей оборванный кливер, а Илья все слушал. Вот он отшатнулся, встал медленно и грузно. Так же медленно и тяжело сошел с кормы, стал среди гребцов высокий, взлохмаченный, в расстегнутой до пояса мокрой от пота рубахе.
— Ребята! Убили Егора Карнаухова! Убили душегубы! — сказал Илья.
И как бы в ответ на эти слова, донеслось с «Казачки» грозное «стой» и раскатистый неровный залп; Гребцы смешались, беспорядочно двигая веслами. Синеватый зрак фонаря, быстро приближаясь, угрожающе прощупывал предрассветный туман.
Медлить было нельзя.
Гребцы снова навалились на весла, «поливала» заработал черпаком. Под тоскливое посвистывание пуль, под сердитые всплески разбиваемой веслами волны Илья и Панфил уложили холодеющее тело товарища на рыбный ворох, подостлав колкий парус.
Прохладное предрассветное небо тускло отразилось в раскрытых, как и при жизни, угрюмых глазах Егора. Шальной, залетевший с далеких степей ветер заиграл его усами, а спустя короткое время седой налет росы пал на каменно-серое морщинистое лицо, и от этого стало оно еще более старым и незнакомым.
Аниська стоял на корме, сжимая в руках бинокль.
Совсем неожиданно стал он хозяином дуба и должен был выполнять обязанности заводчика.
Он еще чувствовал на плече тяжелое прикосновение руки Ильи Спиридонова.
— Не журись, Анисим, а смотри в оба, замещай батьку, — сказал Илья.
Аниська глотал слезы, заботясь теперь о том, чтобы не показаться слабым в глазах всей ватаги. С силой прижимая к глазам бинокль, помня, что рыбу и дуб нужно спасать обязательно, он резким криком предупреждал ватагу о маневрах катера. Но вот забывались пихра, рыба, дуб… Взгляд невольно тянулся к телу отца. Вспомнился почему-то прощально мелькнувший у калитки платок матери, когда ватага уезжала на лов, и слезы вновь подступали к глазам, увлажняя стекла, бинокля, солью оседая на губах.
Грубый окрик Игната заставил его зорче посмотреть в бинокль. Расстояние между катером и дубом вновь стало сокращаться.
Было ясно — пихрецы решили гнать крутьков до самого Чулека и там, — на берегу, захватить дуб вместе с рыбой и ловецкой снастью.
Уже протянулась впереди неровная, обрамленная садами кайма, берега. Приветливо замаячили белостенные хатенки, ближе запрыгали желтые огоньки. До хутора оставалось не более версты.
Нужно было скорее решать, как спасти дуб и рыбу. Самое главное — замести следы, спрятать улов, а порожний дуб на берегу пихра забирать не осмелится.
Аниська на глаз прикидывал расстояние до катера, сравнивал его с расстоянием, оставшимся до берега. До катера было немного дальше. Успеть сгрузить рыбу все же было нельзя даже в том случае, если ее расхватают могущие подоспеть на выручку чулецкие рыбаки.
Но где они, эти рыбаки, кто знает о том, кого и куда гонят кордонники с облова?
Нужно было придумывать другое. Все, что слышал Аниська от отца, чему научили его старики, стремительно завертелось в его сознании. Охватил Аниську азарт.
Море у хутора обмелело, обнажив бронзовые залежи тугих песков. Не достигнув берега шагов на тридцать, дуб зацарапал килем гладкое дно. Аниська спрыгнул в воду, оглушил ватагу зычным окриком:
— Ребята! Тащи на руках дуб на сухое! Берись! Вася, Салон Павлыч, бегите будить народ. Нехай разбирают рыбу.
Васька и Сазон Павлыч побежали к хутору.
Тревожный, словно возвещающий о пожаре, стук ринулся в глухие, еще скованные крепким зоревым сном хаты чулецких рыбалок. Не прошло и пяти минут, как из проулков высыпали полуодетые люди. Замелькали белые бабьи платки, исподние, еще несущие постельное тепло рубашки.
— Выкатывай! — гремел Илья, напирая плечом на дуб.
— Навались, бабоньки! Не дадимся пихре на кукан!
Толпа облепила дуб, как муравьи облепляют былинку.
Охваченные дружным порывом, люди вытащили дуб на берег, опрокинули его, как простое корыто. Сотни пудов рыбы вывалились на песок.
— Разбирай! — скомандовал Аниська.
Рыбу расхватали мигом. От громадного улова осталось не более пяти пудов, когда, верхом на взмыленной лошади прискакал Андрей Семенцов. Соскочив со съехавшего набок седла, прихрамывая на затекшую левую ногу, подбежал к стоящему возле опрокинутого дуба Аниське, оглушил его строгим окриком:
— Чего вы, сукины дети, делаете? Егор Лекееич, зачем раздаешь рыбу?
— Ее, Андрей Митрич, все равно пихра забрала бы. Не видишь, вон «Казачка» подкатывается, — ответил Аниська, показал на ныряющий в мглистой купели моря голубой огонь.
Андрей удивленно осмотрелся, нагнулся к парню.
— Это ты, Анисим? А отец где?
Аниська кивнул на песчаный бугорок, где на разостланном парусе лежал Егор.
Семенцов отвернулся от него, нервно теребя в руках картуз, виновато испуганно забормотал: