Суровая путина
Шрифт:
Всю дорогу он думал о разговоре с Липой, о ее спокойной и теплой улыбке. Приятной легкостью наливалось тело, что-то сильное, уверенное пробуждалось в груди.
В хату Аниська вошел, бодро стуча сапогами, стараясь шумом шагов прогнать унылую тишину.
И все же не забывал он о виновниках отцовской смерти — Емельке и вахмистре. Ненависть против всех, кто вынуждал рыбаков на смертный риск, на вечный страх перед атаманом, перед Шаровым, росла в нем.
Встречая день, Аниська ждал ареста, конфискации снастей за незаконный лов. Но, видимо, атаман, зная на кого работала ватага Аниськи,
Теперь уже не только нужда гнала его на риск, а жажда геройства, желание заработать побольше денег, щегольнуть перед другими ватагами, даже перед самим прасолом бесшабашной гульбой. И случалось так: дома не было и хлебной корки, а Аниська щедро поил ватажников водкой, заслуживая этим всеобщую приязнь и одобрение. А бывало, — усталость и равнодушие одолевали Анисима, скрывался он в других хуторах, неделями не показывая ватаге глаз. Тогда, ему думалось: не так он живет, не той дорогой идет в неясное будущее. Жизнь казалась ему противной и бессмысленной. Да она и в самом деле не отличалась разнообразием, текла, как мутный поток, изредка перемежаясь драками казаков с иногородними, свадьбами, чьей-либо смертью.
В ноябре умер Семен Аристархов. Вскоре после смерти отца Липа ушла жить к дяде, в хутор Рогожкино. Сырым осенним вечером простился с ней Анисим, обещал навещать ее. Опустела хата Аристарховых. Печаля Аниськин взор, зияли выбитые стекла окон, под раздерганной застрехой табунились шумные воробьиные выводки. Будто и не было в хуторе казака Семена Аристархова.
Теперь, возвращаясь на дубе с ловли, Аниська часто заезжал в ставший для него родным хутор Рогожкино.
Федора, зная о сердечной привязанности сына, надеялась увидеть в хате своей невестку и помощницу, но дядя Липы, набожный казак, косо встречал Аниську.
Декабрь начался ясными бесснежными днями. На пожелтевшей ниве вызревших камышей по утрам сверкала изморозь. Солнце гуляло над гирлами низкое, ветреющее. Гирла, еще не замерзшие, студено темнели. Только у берегов молочно белела хрупкая звенящая кромка льда.
Предвещая стужу, гудело по ночам море, а утром синело ослепительно, словно радуясь недолговечному декабрьскому солнцу.
В одно погожее студеное утро прискакал к Аниське Яков Иванович Малахов. Поставив под навесом сарая свою калмыцкую коротконогую лошаденку, вошел в хату, как всегда, опрятно одетый, чистый, спокойный.
Аниська, всегда чувствовавший перед ним мальчишескую робость, засуетился.
— Яков Иванович, присаживайтесь. Маманя, ты бы нам чайку. Обогреться с дороги Якову Ивановичу.
— Егорыч, и охота тебе! Не утруждайся. Я только на час.
Малахов озабоченно сдвинул брови, захватив в горсть клок обындевелой бороды, долго мял ее, задумчиво глядя в угол.
— Рыбалок недвиговских побили, слыхал? — вдруг сообщил он, поднимая на Аниську неузнаваемо потемневшие глаза.
Аниську овеяло холодком.
— Вахмистр? — спросил он, насторожившись.
— Сам Тимофей Андрианыч Шаров!
Малахов продолжал снимать сосульки с куцой гнедоватой бороды, щурился на блеклый, тающий на глиняном полу солнечный луч.
— Так-то, Анисим Егорыч, бьют рыбалок понемногу, — вздохнул Малахов, — а мы помалкиваем. На печке греемся, будто это нас не касается.
Аниська, хмурясь, молчал. Малахов, нетерпеливо косясь на Федору, прошептал ему на ухо:
— Ушли мать куда-нибудь. Скажу чего-сь…
Когда Федора вышла, Малахов сказал:
— Говори прямо, Анисим Егорыч, хочешь в мою компанию вступить?
— В какую, Яков Иванович? Я и так с тобой в одной компании.
— То — одна, а моя — другая.
Малахов недобро прищурился.
— Я знаю, о чем вы с Панфилом Шкоркой договаривались… Кто хочет Шарова, а либо вахмистра к ракам пустить, а?
Аниська побледнел.
— Не шути, Яков Иванович. Никогда у нас такого сговору не было. Приснилось тебе, должно быть.
— Ну, ну, не отнекивайся. А винтовка, что у пихрецов украл, тоже приснилась, а?
Малахов тихонько захохотал.
— Ну и Анися! Ох-хо-хо! Додумался же, а? Самого Шарова! Ну-ну.
— Яков Иванович, замолчи, — сердито взмолился Аниська. — В тюрьму хочешь меня загнать, так не мне говори, а другому. Кто тебе сказал?
— Друзьяк твой и сказал. Кто же больше?
Аниська оторопело моргнул, но тут же твердо взмахнул рукой.
— Так знай же, Яков Иванович. Теперь для меня все едино. Не на жизнь, а насмерть — Крюкова, Шарова, кто первый попадется. А теперь можешь доносить атаману.
— Дурко ты, а с виду сурьезный человек, — обиделся Малахов. — Запомни: ты еще в айданчики с ребятами гулял, как люди об этом думали. Ты, Егорыч, опоздал. И чтобы совсем в мальчиках не остаться, заявляйся ко мне нонче же под вечерок с Панфилом. Прощай!
Оставшись один, Аниська долго бродил по хате в тягостном раздумье. Не успокоился он и вечером, когда в светлом курене Малахова обсуждался тайный крутийский заговор.
Медленно, неуверенно надвигалась зима. Крепкие заморозки, тихие снегопады сменялись короткой оттепелью, певучей весенней капелью, стылыми дождями. Лед в гирлах и на взморье был тонок, его часто ломало. Над морем бушевали штормы — страшно было выезжать на лов. Рыбаки, ругая непостоянство погоды, отсиживались дома, прогуливали зимний ход леща и судака. Горькая нужда снова сурово заглядывала в рыбацкие курени.
С нетерпением ждал Аниська, когда окрепнет лед. Каждое утро выбегал во двор, ловил чутьем движение ветра. Серый туман валился с неба рыхлыми клубами. На деревьях, как кружева, висел белый иней. На Мертвом Донце еле держалась свинцово-синяя ледяная пленка. Аниська с тоской глядел на обвешанный инеем дуб, на слегка забеленное снегом займище; грозя кулаком в равнодушное небо, проклинал гнилую зиму.
Но вот закрутила «верховка», с половины января ударил двадцатиградусный мороз. Рыбаки-казаки стали готовиться к «скачку» — подледному лову в заповеднике, к веселой рыбацкой ярмарке. Спешно чинились сетки, снаряжались прасолами новые, состоящие преимущественно из казаков ватаги. Со всех хуторов и верховых станиц днем и ночью вереницами потянулись к месту лова развалистые рыбацкие сани. Над Доном и Мертвым Донцом не умолкал визг кованых, стальными подрезами полозьев, возбужденный говор.