Суровая путина
Шрифт:
— Кочеток, держи лапу. По четвертному за пару саней!
— Выгребай без весу!
— Прогадаешь!
— Даю пятьсот за третью!
— Ставь ведро водки!
— Грабители, туды вашу! Обмишулили!
— Гляди — крайняя уже тысячную тащит.
— А нам попала местина… Эх!
В фарватерах попрежнему спокойно и чинно расхаживали пихрецы. Пышными чубами их играл ветер. Распустившимися маковками пунцовели лихо сбитые на висок фуражки.
Возле тони за номером пятым — людская колючая толпа. Здесь густо, сыростно пахнет рыбой. Стынущие на морозе
С нечеловеческими усилиями выгребается огромная, похожая на требуху неведомого чудовища, мотня [31] . В ней стопудовый груз. Трещит смоленая веревка, обрамляющая край сети.
Старый усатый сом рвет ячею, бодается, как бык, разметывая рыбью мелкоту. Спина его отсвечивает грязной омутной зеленью. Рыбаки встречают сома беззлобной руганью, восхищенными возгласами. У рыбного кургана, тулуп нараспашку, стоит Осип Васильевич. На бурачно-красном лице его лихорадочное возбуждение. Спокойно посасывая цыгарку, краем уха слушает прасола Емелька Шарапов. Он кажется таким маленьким и незаметным в этом людском бушующем водовороте; бессменная шапчонка, съехавшая, как всегда, набок, топорщится клочьями грязной ваты, залатанный на локтях кожушок стоит колом на его узких плечах. Глядя на Емельку, никто не поверил бы, что сумел он купить на «скачке» два добрых участка и казачьими руками гребет рыбу.
31
Мотня — мешок в конце невода из мелкой ячеи, куда скопляется рыба.
Хитро щурясь, следит он за работой ватаги.
— Емельян Константинович, без весу полсотни за тоню? Идет? — заискивающе спрашивает Полякин.
Емелька оборачивается не сразу.
— Хе… За полсотни, так и быть. Только магарыч сейчас же.
Он давится смехом. В ястребиных зрачках его — уступчивость, желание мира.
Прасол доволен, трясет руку крутийского атамана. Забыта недавняя вражда.
Емелька опрокидывает в заиндевевший рот поданный прасолом стакан, выпив, зычно крякает. По очереди подходят ватажники, пьют, наливая из прислоненной к саням баклаги.
Шумит, плещется рыба. Плесканье ее отзывается в душе Осипа Васильевича, как самая приятная музыка.
Аниська, Панфил и Васька дрожащими руками выбрасывали из саней сети. Илья, стоявший у проруби с прогоном в руке, походил на сказочного богатыря, вооруженного смертоносной дубиной. Малахов уговаривал знакомого недвиговца, старшего сотни, уступить следующую очередь. Казаки, опасливо озираясь, неохотно соглашались.
— Нам чего? — говорил худой, сгорбленный какой-то хворью, закутанный в бабий платок, казак. — Нам разве жалко? А ежели хозяин, а либо атаман заприметит.
Малахов успокаивал:
— В суматохе не заприметют. Мы мигом управимся.
Еще ночью ватага, рыбалившая под началом богатого волокушника, согласилась разделить секретную тоню крутьков пополам. Каждому хотелось получить целиком нетронутую хозяйской рукой долю, а такая доля могла быть только а вытянутом на свой риск улове.
— Ладно, следующий заход ваш. Только не зевайте, — разрешил казак в бабьем платке.
Пантелей и Игнат Кобцы приготовились сыпать. Аниську при виде огромных, белых от морозов ворохов рыбы трепала охотничья лихорадка.
«Скорей… только скорей», — думал он, стоя у первой проруби и воровато озираясь на мелькавшие вокруг незнакомые лица.
И то, что люди не стояли на одном месте, а бегали, занятые своим делом, еще больше возбуждало его.
В это время к сотне недвиговцев верхом на караковом жеребце подскакал атаман Баранов. Серебристая папаха его красиво держалась чуть ли не на самом затылке, на лоб темным комом ниспадал черный с проседью чуб.
Баранов ловко съехал на лед, остановился у первой проруби, подозрительно разглядывая Кобцов, Илью и Малахова.
— Это чья сотня? — гулко октавя, спросил он.
— Петра Ивановича Калистратова, — глухо, сквозь бабий платок, ответил согбенный казак.
Аниська поглубже насунул на глаза шапку, закрылся воротником.
— Я калистратову ватагу знаю, а это что за люди? — сказал атаман, пытаясь заглянуть Аниське в лицо.
«Теперь пропали» — мысленно решил Аниська.
Атаман резвым аллюром проехал вдоль прорубей, о чем-то строго расспрашивая.
— Ну, хлопцы, кажись, засыпались. Прячьте скорей сетки, — распорядился Малахов.
Не успели крутым оттащить к саням снасть, как Баранов уже рысил обратно. Круто осадив сытого, с заводским тавром на ляжке жеребца, в упор глянул на Аниську, потом на Кобцов.
— А-а… И крутии тута! А ну-ка, со «скачков» шагом арш!
Атаман, словно играючись, помахал плеткой. Очевидно, он был очень доволен своим конем, новым мундиром подхорунжего, своей ролью на «скачке» и не особенно рассердился, узнав Малахова и Кобцов.
— Чего же вы стоите? — уже строже спросил он.
— А чего вам — жалко, господин атаман? — опираясь на костыль, выступил Панфил. — Мы людям помогаем, и они нам за это на казан рыбы.
— На казан можно, — милостиво разрешил атаман, но вдруг узнал Аниську, нахмурился.
— А Карнаухов зачем тут? — спросил он и, обернувшись к полицейским, скомандовал: — Убрать Карнаухова со «скачков»!
Полицейский усердно толкал Аниську в спину.
Аниська втиснулся в толпу, скривил губы, дрожа от бессильной ярости.
— Ты бы уж приложился да из винта прикончил. Так оно вернее, — глухо сказал он полицейскому.
— Будешь воровать, хамлюга, и с винтовки пальну, — пообещал полицейский, обдавая Аниську запахом водки и лука. Еле сдерживаясь, чтобы не ударить его, Аниська выбрался из толпы.
В шалаше отсиживались, дожидаясь ночи, рыбаки. В расщелине между неплотно сдвинутых камышовых снопов посвистывал ветер. Зарывшись в тулуп, Аниська мрачно смотрел в косой просвет входа, видел, как стелется над займищем предвечерняя хмурая синь.