Суровая путина
Шрифт:
На рыбных промыслах закипала работа. Прасолы, покряхтывая от мороза, обходили заводы, часами торговались с ватагами, сманивая каждый на свою сторону как можно больше людей, бесплатно угощая их водкой.
Казаки гордо носили чубатые головы, а иногородние сердито посматривали на взморье, мутно блестевшее под низким январским солнцем.
«Скачок» предназначался только для казаков, и сколько зависти, корыстливой вражды, обиды порождал он в рыбацких сердцах!
Ранним утром Аниська вышел со двора.
У промыслов в седой морозной
Осторожно протискиваясь сквозь толпу, Аниська искал глазами знакомых. У крайнего сарая, сутулясь, стояли Панфил и Васька.
— Чего доброго, в чью ватагу подрядились, хлопцы? — подходя к ним, спросил Аниська.
— Еще не успели, — потирая посинелый нос, ответил Васька.
— Торбохватов [27] и без нас хватит, — криво усмехнулся Панфил и, поудобнее взлегая на костыль, добавил: — Эх, шумит казачня! Вот когда ихний праздник настал.
27
Торбохват — до революции — рыбак, не имевший своих снастей, а попрошайничавший по тоням.
Аниська завистливо осмотрел берег.
— Еще где «скачок», а они, как сазаны в водаке, сбились… А я вот не торбохватить поеду, а сыпать!
— Тю на тебя! — удивился Васька. — Кто же тебя допустит?
— Не пустят — прошмыгну. Не одним казакам скачковые тони тянуть.
Важно подняв голову, прошагал мимо «доверенный» [28] , высокий бородатый казак.
Он подозрительно, начальнически строго осмотрел рыбаков.
— Следят, — презрительно шепнул Панфил, — хозяев корчат. А то забыли, как шлепал их Шаров без разбору с хохлами.
28
Доверенный — выбираемое на казачьих сборах лицо, следившее порядком в станице.
Аниська досадливо сплюнул, потянул Панфила за руку.
— Пусть собираются, а мы свое придумаем. Пошли, Васек!
В жарко натопленной, пропахшей дымом хате Аниська, Панфил и Васька уселись за стол.
Федора пекла пахучие пшеничные пышки, намазывая их каймаком, подкладывала поочередно Панфилу и Ваське. На: щитке игриво шумел чайник. Обжигаясь чаем, Аниська строго щурил глаза, говорил:
— Нонче же на ночь выезжаем в Рогожкино. Чтоб к завтрашнему быть на «скачке». А там видно будет.
— А Кобцы, а Малахов? — давясь пышкой, спрашивал Панфил.
— С ними уже сговорено. В Рогожкино встретимся.
Выпроводив товарищей, Аниська задал лошади двойную порцию корма, уложил в сани новые сетки. Подыспод в пахучий настил сена засунул густо смазанную маслом винтовку, набитый патронами подсумок.
Сумерками трое крылатых саней, укрытых попонами, выехали из хутора.
Под пасмурным низким небом свинцово и холодно синела займищная даль, срывался мелкий сухой снежок.
В Рогожкино приехали поздно вечером. Приветливо светились окна опрятных рыбацких домиков. На выглаженной полозьями, оснеженной улице толпились рядами сани. Хутор походил на огромный постоялый двор. Близость «скачков» чувствовалась здесь особенно сильно. Дворы кишели незнакомым людом. Возле костров грелись нездешние обындевелые постояльцы.
Проехав пустынными проулками, Аниська с товарищами завернул в знакомый двор.
В хате было жарко до духоты; рыбаки скоро почувствовали тяжесть полушубков, но сидели не раздеваясь. Аниська разглядывал уже знакомые, развешанные на стенах лубки, изображавшие царскую семью и бравых казачьих генералов, с нетерпением и тревогой поглядывал на дверь.
— Далеко посуду везете? — спросил хозяин после тягучего, неловкого молчания.
— В Елизаветовку, — рассеянно ответил Аниська. — Надо вот поспешать, а лошади пристали. Пойду погляжу.
Аниська вышел на крыльцо. Чьи-то озябшие руки нетерпеливо рванулись к нему из темноты, крепко обвили шею. Аниська неловко обернулся, по-медвежьи, в охапку, поймал закутанную в шаль девушку.
— Сиротиночка моя! — приглушенно воскликнул он, ловя губами невидные в сумраке холодноватые губы.
Липа трепетала от зябкой дрожи, отвечала срывающимся полушопотом:
— А я завидала тебя, как ты только на крыльцо взошел, да притаилась за дверью. Не хотелось, чтоб дядя увидел. Не хочет он, чтобы мы встречались. Угнал бы сразу к соседям.
— Бирюк истый твой дядя, — сказал Аниська. — А ты сделала, что я просил?
— Все, Анися, разузнала. Шаров с прасолами угощается. Слыхала — на «скачок» выезжать завтра утром будут.
— Ах ты, родимушка мои!
Аниська до хруста в суставах прижал к себе девичье тело, жадно целуя прохладные щеки.
Вдыхая кисловатый запах овчины, Липа прятала голову на груди парня, продолжала докладывать:
— А Кобцы с Малаховым у Коротьковых сидят. Я все передала им, что ты просил… Анися, дружечка! Не езди в ночь, пережди до утра.
Аниська грустно улыбался:
— Эх, Липа! Гулять-то нам некогда. Только и надежды на «скачок».
— Не пустят вас туда, так и знай, — вздохнула Липа.
Шальной порыв ветра унес этот вздох в студеную темь, сердито зашипел сметенными с крыши снежинками. Снежинки таяли на горячих Аниськиных щеках, скатывались холодными слезами. Аниська вздрагивал, прислушиваясь. На проулке, несмотря на поздний час, все еще не утихали людской гомон, визг полозьев.
Прижимая к себе девушку, томясь тягостным чувством, Аниська заговорил:
— Эх, Липа… и сам не знаю, что делать! Мыкаюсь, как неприкаянный. Кидаюсь в самое пекло — и не знаю зачем. Иногда так взял бы и скрутил кого-нибудь насмерть… так давит под сердцем.