Шрифт:
НА КРЫЛЬЯХЪ
Рокочутъ. И ночью, и днёмъ рокочутъ…
Услышишь въ ночи, какъ заревётъ въ перелск, передъ ркой, передъ желзнымъ мостомъ, въ желзномъ грохот, - вспоминается маленькiй, съ испитымъ, въ морщинкахъ, лицомъ, товарный кондукторъ съ сундучкомъ и отстегнутымъ хлястикомъ замызганной шинели.
– Даже начальство удивляется - откуда что! Та-акъ работаемъ… прямо, гономъ!
Стали на разъздахъ цвтные позда - зелёные, жёлтые, синiе: дали дорогу краснымъ, ещё вчера неслышно пробиравшимся по ночнымъ путямъ. Теперь они слышны, только они одни, провожаемые надеждой, желанные. Они пошли и пошли, пошли и пошли ходомъ, въ лязг, рёв и грохот, съ широкогрудыми высоченными ревунами въ голов. Теперь ужъ не ждутъ часами на глухихъ станцiяхъ, чтобы пропустить щеголеватый экспрессъ въ огняхъ, чтобы захватить сиротливый вагончикъ съ овсомъ или платформу брёвенъ какого-нибудь узднаго торговца.
Рокочутъ безъ останова, съ мста до мста, полные доверху, не теряющiе по дорог; и машинисты у нихъ настраж, и топки полны, и кондуктора не дремлютъ. Не лсъ мануфактурщика, не товары какiе обычные на нихъ, чт`o могутъ ждать, - валитъ на нихъ подымающаяся сила, живая сталь, натуго закрутившаяся пружина великаго размаха. Бгутъ и бгутъ въ грохот, не сдерживаемые мостами.
На мосту, - виденъ его срый сквозной переплётъ, - за лугомъ, надъ кустами густого тальника, надъ ркой, - сторожевые огни. Не дремлетъ стража. Нтъ-нтъ и гукнетъ встревоженный чмъ-то выстрлъ. Напрасно.
Покойно кругомъ. Никто не подойдётъ, нтъ враговъ здсь, въ Калужской губернiи, на тихой рчк. И нигд на родной земл нтъ враговъ. За лсами? За лсами поля, за полями опять лса, - родные лса, родныя поля, - деревни, города съ трубами, а за ними опять лса и поля. Кругомъ родное, провожающее тревогами этотъ желзный грохотъ ночного бодрствованiя. А на тихой рчк что за неурочный огонь? Какой-нибудь рыболовъ пристраивается на отмели на ночную ловлю. Сидитъ съ удочкой, слышитъ набгающiй рокотъ колёсъ и думаетъ - дай-то, Господи. И вспоминаетъ про своего сына, артиллериста-наводчика. Въ Смоленск стоялъ… гд-то теперь?..
Покойно кругомъ, но не спитъ стража на мосту. Кто знаетъ! Вонъ, говорятъ, другой день бродитъ у полустанка навдомый человкъ въ срой тройк. Чего ему тутъ длать?
– …И вдругъ заявляется эта незнакомая личность, въ срой хорошей тройк… - разсказываетъ покупателямъ старичокъ-лавочникъ съ полустанка.
– Обсмотрлъ вс полочки, какой есть товаръ. А есть, спрашиваетъ, у васъ настоящiе консервы?
– Какiе такiе настоящiе консервы?
– спрашиваю его, будто и не знаю.
– Разные, - говоритъ.
– Кильки, сардинки, а если есть, то и перца бы маринованнаго… въ жестяныхъ коробкахъ!
– Ага… Въ жестяныхъ коробкахъ?! Нтъ-съ, говорю, въ жестяныхъ коробкахъ у меня нтъ ничего. Въ жестяныхъ коробкахъ, говорю, порохъ, бываетъ, продаётся и ещё, бываетъ, что и дина-митъ-съ! А вамъ, собственно, для какой же надобности?
– Закусить.
– Вотъ селедку возьмите и закусите.
– Нтъ, селедки я не хочу. Мн надо консервы.
– Понимаете? А ужъ меня ещё намедни изъ трактира предупредили. Третiй день вертится наизвстный человкъ у дороги. То на перезд, на бревнышк посидитъ - обсматривается, то въ чайной чайку попьетъ съ ситнымъ, присматривается подозрительно, а ни съ кмъ разговору не заводитъ. Женщина тутъ наша проходила съ корзинкой - въ корзинку заглянулъ, засмялся. Скажите, пожалуйста, чего тутъ смяться? Вс при дл, сурьозны, у каждаго сынъ ли, два, ли, у котораго и папаша на войну ушли… везд забота и трудъ, каък говорится, а онъ ходитъ и посмивается… Да ещё кон-сервовъ! Жестяныя коробки… И неизвстно откуда взялся!
– Ну, и что же, узнали?
– Наши мужики ужъ взялись за это дло - смотрть надоло. Борисъ Иванычъ, урядникъ, прiзжаетъ… указываютъ ему и сообщаютъ - такъ и такъ. Гд такое? А вотъ тутъ, опять вонъ сидитъ у самой линiи, на перекладинк. Примите его на основанiи закона, разглядите его видъ. Теперь такое время, что шляющихъ людей надо обязательно сторожить. Жестянки всё разыскиваетъ. И пошли вс, полонъ трактиръ. Какой вы человкъ, гд живете, какой при теб видъ? Оказался лакей. Какой лакей? Новый лакей, отъ господина Ерофева, съ мансуровскаго хутора, прежнiй на войну взятъ. И показываетъ документъ.
– «Баринъ ухалъ на недлю, а мн длать нечего, хожу отъ тоски въ трактиръ чай пить и гуляю. Баринъ одинокiй, далъ позволенiе гулять».
– Ну, тутъ мы ему вс стали говорить.
Урядникъ ему сказалъ: «Теб бы какое дло длать, а ты только народъ смущаешь». Ну, онъ намъ тоже объяснилъ.
– «Я, говоритъ, самъ бы на войну полетлъ, но у меня грыжа и хожу на бандаж даже. А сюда я изъ хутора отъ тоски хожу, смотрю, какъ позда, солдатики наши дутъ, кланяюсь имъ».
– И вотъ вынимаетъ портмонетъ, достаётъ рубликъ и подаетъ уряднику: «примите отъ меня въ пользу военныхъ дйствiй!». Ну ничего, пошли вс чай пить. А то прямо сомннiе на всхъ навель. Всяко бываетъ…
Лавочникъ, сденькiй, румяный, чистенькiй старичокъ, теперь орудуетъ одинъ въ лавк. Оба сына ушли - кавалеристъ и пхота. Онъ тотъ же, какъ и раньше, - разговорчивый и не унываетъ; только никакъ не можетъ разыскать товаръ: на покой, было, отходилъ, а теперь надо торговать. Ищетъ свчи - находитъ чай. Перепуталъ цны.
– Ставили они у меня тутъ всякiе свои знаки, сколько себ стоитъ… а разспросить-то какъ слдуетъ забылъ, не до того было, спшка…
Прочитываетъ покупателямъ письма, открытку и настоящее, которыя лежатъ на виду, подъ всами.
– Николя пишетъ - на позицiю идутъ завтра… дней десять тому, а теперь неизвстно, какъ-что. Но надюсь на святителя-угодника Николу Чудотворца… Какъ Господь, дло святое… А другой у Двинска. Этотъ у меня отчаянный.
– «Молите, говоритъ, папаша, Бога, чтобы я тамъ какъ съ нмкой какой не окрутился! Чего, говоритъ, вамъ изъ Берлина привезти?» - Привезти… Самъ-то бы прiхалъ! А карасину нтъ и нтъ, военное движенiе сейчасъ, а ужъ съ карасиномъ потерпимъ.
Я смотрю на его прiятное, открытое, доброе лицо - русское лицо. Оно спокойно. Я не слышу отъ него ни упрека, ни жалобы. Онъ знаетъ, что мы войны не хотли, а упреки и жалобы не помощь.
– Какъ думаю-то? А такъ думаю, что, какъ у насъ пословица такая есть: зачинщику первый кнутъ. И это такъ и будетъ-съ. И вотъ вамъ порука!
И показываетъ на образъ Николы.
– Можетъ, даже это и къ лучшему, что они первые. Гордость и высокое мннiе очень, какъ по газетамъ говорятъ. Поётъ курица птухомъ - на свою голову. Ай за карасиномъ? Нтъ, братъ, самъ со свчкой сижу.
Теперь уже не слышно въ ночи отъ полустанка криковъ, - это въ первые дни было. Теперь проходятъ дальнiе позда. Округа уже отдала своихъ. А то, какъ спустится ночь, услышишь гулъ набгающаго позда, и въ тиши полей за дв версты прокатывается за сердце хватающее - ура-а!
И слышится оно долго-долго, пока не поглохнетъ въ грохот на мосту. Это окружные, провожаемые высыпавшими жителями станцiоннаго поселка.
Они прозжаютъ мимо знакомыхъ мстъ. Но не видно знакомыхъ мстъ въ темнот. Такъ пусть услышатъ. Ура-а!!