Суровые дни

Шмелев Иван Сергеевич

Голоса ищутъ по всей площади, нащупываютъ. Нашли.

– Идее-отъ!.. голову лысую несетъ…

Старшина идетъ, опустивъ голову, безъ картуза, срый съ лица, еще боле срый отъ чёрной бороды скребочкомъ, въ срой поддевк лавочника. За нимъ зелёно-блдный урядникъ, отыскивающiй трусливыми глазами сидящаго съ края стола исправника. Весь столъ разсматриваетъ старшину въ упоръ, въ угрожающей тишин.

– Ло-шади есть… бу-ланыя?!
– пронизывая взглядомъ и отдляя слова, спрашиваетъ полковникъ и счетъ ладонью.

Старшина силится подобрать прыгающiя помертвлыя губы, - вотъ-вотъ упадетъ: кружится у него голова. А сотни глазъ

накаливаютъ ему спину, жгутъ.

– Такъ точно, есть, ваше высокоблагородiе… простите… - чуть слышно бормочетъ старшина, глядя въ картузъ, точно видитъ тамъ жуткую свою участь.

– Телеграфировать губернатору!
– бросаетъ полковникъ въ сторону поднявшагося исправника.
– Подлеца подъ арестъ, лошадей отобрать!

Пшелъ!!

И по всей тысячеголовой площади, переливаясь въ углы, отдается единый, глубокiй, довольный вздохъ:

– А-а-а…

И надолго по чайнымъ и трактирамъ и потомъ по всему узду и по губернiи пойдетъ тысячеустый говоръ о старшин, мошенник-старшин, пар буланыхъ и справедливомъ полковник.

Льётъ дождь. Наскоро поставили рейки и натянули холстъ надъ комиссiей. Сильнй и сильнй льётъ дождь. Поливаетъ тысячи мужиковъ, тысячи лошадей. Валитъ острый паръ съ обтянувшихся подъ дождёмъ глянцовитыхъ хребтовъ и круповъ. Сила какая ихъ! И правъ былъ мужикъ, остановившiйся съ верёвочной обротью на перекрестк и выкрикнувшiй, поглядвъ на концы:

– Кольки жъ у насъ силы-то лошадиной, мать ты моя-а!..

__________

Ночью, поздъ за поздомъ, тронулась эта сила въ невдомое.

Храпли и бились кони, упорно не желая входить по зыбкимъ мосткамъ въ темныя дыры вагоновъ, боясь темноты, боясь безпокойныхъ фонарей и тревожнаго блеска желза. Съ завязанными глазами, заносясь и вскидываясь, бомбами влетали иные кони въ вагонъ, оскаливая зубы, стараясь сбить втягивавшихъ ихъ привычныхъ, лихихъ драгунъ, позванивающихъ шпорами. Глухо стучали въ настилъ вагона, ржали и заскались. Вопросительно вглядываясь, тихо-покорно входили трудовыя, бывалыя. Ведутъ - надо итти.

И часто разсказывали потомъ и вспоминали хозяева, какъ ихъ лошади плакали. Плакали и иные хозяева: привыкли, жалко.

РАЗВЯЗА

Каждый вечеръ бабка Настасья заноситъ въ усадьбу молоко изъ деревни. Приходитъ она съ невсткой, придурковатой Марьей, становится на порожк кухни и начинаетъ монотонную старушечью воркотню. Она сухая, сгорбленная, совсмъ маленькая, и не врится, что когда-то была высокая и такая, что, бывало, никто не пройдетъ, не взглянувъ, когда была двкой. Такъ заляпала и забила её суровая жизнь. Голосъ у ней разбитый, напоминающiй звяканье треснувшаго горшка: по груди били; едва-едва видитъ свтъ блый: по голов били и много плакала. Невстка ея не придурковата, какой её считаютъ: запугана она, и пугливая душа ея гд-то бродитъ - вн жизни. Она больше молчитъ, крутитъ пальцами и глядитъ въ землю.

Разсказывала какъ-то бабка Настасья про свою судьбу:

– …Ужъ какъ, бывало, мытарилъ поконикъ… и-и-и! Лошадь ни лошадь, - что ему подъ руку только попало, - все ташшилъ. А вино его такъ. И чмъ-чмъ не билъ! одной печкой только не билъ. Вотъ и Василья весь въ его вышелъ, озорникъ. По длу - цны нтъ, кровельшшикомъ онъ.

Отчаяннй его не найти, очень отчаянный… По колокольнямъ вотъ, по трубамъ… на высоту самый дерзкiй, ничего не боится. Выше птицы завьётся, хоть и пьяный. А какъ на землю ступилъ - на глаза ему не попадайся, не дай Богъ. Передъ самой Пасхой корову нашу свелъ, замокъ сбилъ… А корова-то какая была! За сорокъ рублей въ город продалъ, деньги пропилъ. Все ташшилъ и ташшилъ, въ покойника. А скажешь чего, - сейчасъ на кулаки! «Я васъ кормлю!» А?! Кормлю… Живой порошинки отродясь не видывали. Ну, да и терпнья не станетъ, сердца не уймешь… Скажешь, бывало, - прости, Господи: «хоть бы въ Сибирь тебя, каторжника, угнали! Развязалъ бы ты насъ, чёрная твоя доля!» На Марь мста живого не найти, какъ за её примется. Только и вздохнемъ, какъ въ Москву удетъ. А заявится - сейчасъ за Марью.
– «Баба игд?» - Сейчасъ въ Лобачево, за ей… домой волочитъ. Тамъ не даютъ, онъ сейчасъ живо отобьетъ и опять. Такой-то отчаянный! Хочь и сынъ родной, а прямо скажу, - только бы Господь послалъ развязу…

Совсмъ недавно такъ разсказывала про свою судьбу бабка Настасья.

И вотъ теперь наступила имъ развяза: отчаянный кровельщикъ ушелъ на войну.

Въ тотъ вечеръ, когда он проводили его въ невдомый путь съ полустанка желзной дороги, - онъ запоздалъ и пустился одинъ догонять свой эшелонъ, - пришли он на усадьбу, и старуха долго хныкала въ сумеркахъ на порожк кухни, а Марья вздыхала. Старуха разсказывала подробно, какъ он его снаряжали, какъ она заняла ему три рубли на дорогу, сердешному, - безъ сапогъ вовсе къ солдатамъ своимъ пришелъ, всё какъ есть пропилъ!
– какъ она съ Марьей въ два дни пошили ему новую розовую рубаху и подштанники, и какъ старуха отдала ему своё расшитое крестиками полотенце, припасённое про смертный день.

– Не бралъ всё… - «Я, говоритъ, и кулакомъ утрусь».
– Навязала ему, благословила, честь-честью.
– «Слёзы, говорю, кулакомъ-то утираютъ, а ты возьми матернее полотенчико въ благословенiе, для счастья». Сталъ отъ мн принимать, поглядлъ - заплакалъ. Да… поглядлъ - заплакалъ… заморгалъ. На лавк сидлъ, ногти всё грызъ. А потомъ всталъ и говоритъ, - давайте, прощаться будемъ. Простился по-хорошему, въ ноги мн поклонился, Марью за руку держалъ… Накликала я на его головушку… всё Господа, Царицу Небесную, просила, развязалъ бы насъ… Рубликами ему, три рубли. Всё вспомянетъ когда — калачика купить…

Въ конц августа, вечеромъ, какъ обычно, принесли он молоко.

Принесли ещё письмо, которое передалъ имъ на дорог сотскiй. Он уже знали, что письмо это, - он никогда не получали писемъ, - прислалъ имъ Василiй съ войны: такъ сказалъ имъ сотскiй, потому что на письм нтъ марки; такiя письма теперь вс получаютъ съ войны. Письмо было сильно затёрто, стоялъ на немъ слпой фiолетовый штемпель, на которомъ едва виденъ орёлъ, и можно было разобрать только одно слово - полкъ.

– Почитай-ка, батюшка… неграмотныя мы-та…

Ни бабка, ни ея полунмая невстка не хотли входить въ покои, боялась загрязнить чистый полъ и долго не соглашалась ссть. Присли на уголкахъ стульевъ. Старуха достала комочекъ платка, въ которомъ она носила свои мдяки, и приготовилась поплакать. Невстка, краснорукая, крпкая молодая баба, круглоглазая, въ мужицкихъ сапогахъ, не подымала глазъ отъ полу, и не проронила слова.

Для старухи это было, кажется, первое письмо въ жизни: она не помнила, когда она еще получала письма, - неграмотный у ней былъ старикъ, покойникъ, а Василiй не писалъ никогда.