Суровые дни
Шрифт:
Его старуха послднiе дни печальна и ждётъ встей, а онъ ничего, какъ-будто. Да вдь и то сказать - что такое солдатъ? Чубенка это хорошо знаетъ. Солдатъ это - такое, что его булавкой коли, а онъ не долженъ подавать никакого виду. Вотъ что такое солдатъ. На него и пули, и штыки, и пушки, и вся артиллерiя, и нмцы, и вси злодiи, а онъ никакого виду! Вотъ что такое солдатъ. Он самъ былъ солдатъ. И теперь, коли позовутъ, пойдётъ.
Всё едино - тутъ ли съ рожкомъ бгать, тамъ ли съ ружьёмъ. Да тамъ-то, если бы ещё рядышкомъ съ сыновьями-то…
И хоть онъ хорошо знаетъ, что такое настоящiй солдатъ, - а его сыны настоящiе солдаты, - нтъ-нтъ и затуманится у него въ глазахъ дума, и поглядитъ онъ въ ту сторону, откуда приходятъ всти! И онъ ждётъ.
Но эти… какъ он ждутъ!
Съ утра льётъ и льётъ дождь, холодно, и порывами налетаетъ втеръ. А дв бабы, - говорилъ Чубенка, - стоятъ съ самаго ранняго утра: сегодня должны пройти четыре санитарныхъ позда. Онъ уже толковалъ имъ - не останавливаются здсь. Нтъ, он ждутъ и ждутъ. Укрыться отъ дождя некуда, на полустанк ничего, кром двухъ будокъ, нтъ, - голая земля.
Неподалёку трактиръ, лавки и почта, но пока добжишь оттуда, - проскочитъ поздъ. Бабы устроились на скамейк, укрытой узкимъ гребешкомъ крыши надъ будкой. Стоятъ рядомъ, притиснувшись, кутаясь въ платки, съ посинвшими унылыми лицами. И ждутъ.
– Сказано вамъ, не останавливаются!
И начинаетъ разсказывать имъ, какое было сраженiе подъ городомъ Ильвовомъ.
– Такъ теб тутъ и лягаютъ, лягаютъ и лягаютъ ус!
– И никакого замиренiя… и никакого замиренiя… - вздыхаетъ одна изъ бабъ.
Она смотритъ жутко круглыми, птичьими, усталыми глазами. Тяжёлая печаль на этомъ жуткомъ отъ внутренней боли лиц. У ней ушёлъ мужикъ.
У другой совсмъ перекошено лицо отъ опухоли, она всё почвокиваетъ зубомъ и морщится: другой мсяцъ, съ самаго прощанья, болятъ у ней зубы. У ней ушёлъ сынъ.
– Вотъ, стоитъ на дождю - зубы и болятъ… - говоритъ Чубенка, присаживаясь на скамью, у ногъ бабы.
– Ну, сказано жъ, що не становится. Отъ дурная! Замы-ренiя! Хиба жъ може буты замыренiе! Мы ихъ усхъ должны побрать и вс города у нихъ позабирать, - тогда може замыренiе буты. Приказано ихъ съ лыца земли, да якъ?! щобъ духу не було! Плачетъ… А що вродитъ за твоего плачу? Грязь.
Говоритъ Чубенка сердито, - доняли, видно, его эти унылыя бабы. Онъ уже раза два ходилъ къ себ и опять приходилъ и опять говорилъ, что не останавливаются позда. И про плачъ говорилъ не разъ. Но ждутъ бабы.
Можетъ-быть, увидятъ хоть на ходу, въ окошко; услышатъ чего. Можетъ, и остановится ещё, и он пойдутъ и спросятъ про своихъ.
И я стою рядомъ съ ними на скамейк и хоронюсь отъ дождя. Разв тоже хочу увидть кого черезъ мелькающiя, забрызганныя дождемъ окна?
И стрлочникъ всё топчется въ грязи, на дожд. Онъ-то чего тутъ? Разв онъ не знаетъ лучше всхъ, что поздъ не останавливается здсь?
Нехватаетъ ещё его старухи. Но зачмъ ей мокнуть! Какъ, зачмъ? А можетъ пропустить поздъ - вдь эти позда безъ расписанiя. Вдь этимъ поздамъ теперь всегда и везд открытая дорога. А Чубенка-то на что! Ему хоть и шибко за пятьдесятъ, а глазъ его очень далеко видитъ. А до будки два-три десятка шаговъ. Ещё успетъ добжать старуха. Вонъ она, накинула на голову кафтанъ, смотритъ съ порога…
– Отъ собачiй нмецъ, якую войну закрутывъ!
Гудитъ далеко по втру. Это на дальней остановк, ещё не скоро. Вс смотрятъ. Густая, срая полоса дождя, какъ исполинская основа, протянулась накось, отъ неба къ земл. Ничего не увидишь сквозь эту плачущую пелену.
ПОДЪ ИЗБОЙ
– …Да вдь какъ началось… обыкновенно. Сталъ, было, я самоваръ разводить, - стражникъ мимо сиганулъ, къ волостному. Ну, конечно, мн это безъ вниманiя. Пять часовъ, молодыхъ надо подымать, - на поле собирались, дожинать. Михайла мой только тринадцатаго числа, въ воскресенье, свадьбу игралъ, женился… ну, конечно, три дни гуляли, то-сё… распространялись по душамъ съ молодой-то. Передъ Пасхой только со службы воротился, изъ солдатъ. «Буде, кричу, робятъ-то насып`aть… хлба для ихъ запасать надо, жать время, осыпается!» А Мишка мой изъ снцевъ мычитъ: ладно, поспемъ!.. И сноха, слышу, хикаетъ и хикаетъ. Кадушку свалили. Ну, конечно… распространяются… А-ты, дло какое! Ну, хорошо.
А тутъ моя, - и что ей въ голову влзло, - роется въ укладочк, говоритъ, - какъ бы моль не поточила. И вытаскиваетъ, - вдь вотъ что къ чему-то - Михайлову солдатскую фуражку и на свтъ смотритъ. «Чего ты?» - говорю.
«Да, говоритъ, моля её, никакъ, съла». Потомъ ужъ опосл стали мы съ ней обсуждать всё дло, - вспомнила: во сн ей привидлось - моль всю её укладочку поточила… Михайла приходитъ, требуетъ, - давай имъ картошки новой, живо! Завтракать сейчасъ и въ поле. А ужъ картошка кипитъ, то-сё…
И картошка ноншнiй годъ, прямо… задалась, никогда такой не было, рано завязалась, и какъ песокъ, разсыпчатая. У Щербачихи на смена бралъ. И навсягды у её брать буду, управляющiй попу рекомендовалъ. А вотъ сейчасъ, погодите… Значитъ такъ… картошка. димъ. Михайла своей подкладаетъ - не стисняйся, шь, къ мужнину хлбу примыкай…
Дд Семёнъ, бывшiй десятскiй, говоритъ неспша, приминая большимъ пальцемъ золу въ трубочк, помогаетъ разговору. Остановится, поглядитъ на трубочку, на золу, вспомнитъ - и опять говоритъ обстоятельно. Большая его голова, въ сдющихъ кольцахъ на вискахъ, опущена. Молодая сноха работаетъ на станк фитильныя ленты, но дло у ней идетъ плохо: подолгу останавливаетъ станокъ и слушаетъ. Я вижу её съ завалинки въ окошко - видна только верхняя часть лица, въ бломъ платочк. Она чёрнобровенькая, въ румянц, востроносенькая, бленькая, писаная. Взяли её безъ приданаго, по любви, за красоту. Семёнова старуха, видно мн, возится въ сараюшк, во двор, у овцы, которая вчера воротилась съ поля съ переломленной ножкой. Изъ-за плеча старухи я вижу и чёрную морду овцы съ робкими влажными глазами, развающую съ чего-то ротъ, - должно быть, отъ боли.
– Натуго мотай, слышь… - говоритъ старух Семёнъ.
– До Покрова подживётъ…
Засматриваетъ подъ крышу. Тамъ ласточки налпили гроздь срыхъ шершавыхъ гнздъ. Я знаю, почему Семёнъ засматриваетъ на эти гнзда.
Первый годъ они у него завелись, и онъ вритъ, что это къ благополучiю: голуби если и ласточки - къ благополучiю. А вотъ у Никифоровыхъ, черезъ домъ, повадилась сорока на зорьк сокотать - всти будутъ. А какiе теперь всти! Старуха Семёнова знаетъ, какiя всти. А ласточка - дло другое, только бы въ окошко не залетла. Старуха всё знаетъ. Нехорошо тоже, когда дятелъ начинаетъ долбить съ уголка, паклю тащитъ. Самое плохое.