Суровые дни
Шрифт:
Но соснякъ отсюда далеко, и всего разъ было за ея время, - налеталъ дятелъ на поповъ домъ, - у попа потомъ вразъ оба сына утопли. А вотъ въ Любицахъ, версты четыре отсюда, за прошлый годъ два раза случалось, тамъ соснякъ. И тоже врно.
– Ну, хорошо. димъ картошку. И вотъ въ окошко - стукъ-стукъ.
Бабка гладитъ овцу, а сама повернула голову къ изб и слушаетъ: это видно по настороженной голов.
– Староста въ окошко заглянулъ, вотъ въ это самое окошко, и глаза у него не то, чтобы безпокойные, а сурьозно такъ глядитъ, - я его прямо даже не узналъ.
– «Солдата твоего на войну требуютъ, на мибилизацiю, къ утрему завтра въ городъ съ билетомъ чтобы… И всхъ поголовно на войну, которые запасные!» - И нтъ его.
– Веллъ къ пяти часамъ чтобы… -
– Господи, Господи…
– Да, къ пяти чтобы часамъ быть. И ушёлъ стучать. Ну. Тутъ, конечно, началось преставленiе… - говоритъ Семёнъ, кривя губы, не то посмиваясь, не то съ горечью.
– Бабы выть, то-се… а Мишъ глянулъ на меня, на Марью на свою… сразу какъ потемнлъ.
– «Не можетъ быть у насъ никакой войны!» - Не поврилъ.
– И не врилъ, и не врилъ….
– закачалась, не подымаясь отъ овцы, старуха.
– И не повришь. Десятскiй Иванъ Прокофьевъ прибгъ, кричитъ, - съ нмцами война началась! Ну, потомъ всмъ семействомъ три дни въ город жили, на выгон. Ну, ничего… на народ обошлись. Главное дло, безъ обиды ужъ, всмъ итить. И народу навалило - откуда взялось! Валитъ и валитъ, валитъ и валитъ. А по лтнему времени у насъ мало мужиковъ, въ Москв работаютъ. А набралось - тыщи народу. А вотъ послушай. Сколько живу, мн пятьдесятъ восьмой, а такого дла не видалъ. Турецкую помню, японскую, - ни-сравнимо. Прямо, какъ укрпленiе въ народ какое стало: ни горячаго разговору, ни скандалу… казенки закрыли - совсмъ не распространялись, это прямо надо сказать. И вотъ, чудн`oе дло, - какъ на крыльяхъ вс стали… чисто вотъ какъ на крыльяхъ. Удрученья такого нтъ. Главное, - всмъ, никому никакого уваженiя, вс обязаны, по закону. Съ японцами когда - тогда по годамъ различали: у насъ не берутъ, а черезъ три двора Егора потребовали, а у Камкина и у Барановыхъ не безпокоили. Ну, и было очень обидно - почему такъ. А тутъ - подъ косу, всхъ. А черезъ недлю и «крестовыхъ», ратниковъ затребовали. Всмъ стало понятно - дло сурьозное, извинять нельзя никого. Вс-эхъ, дочиста. У насъ тутъ за Поджабнымъ заводъ литейный, богачи такiе… вс лса до самаго города ихнiе… - никакого извиненiя не дали. Обихъ сыновъ и никакого разговору. И пошли. Одинъ - унтеръ-офицеръ, другой - писарь. Прикатили на автомобил, съ мамашей и папашей. Стой, не распространяйся. Сурьерное дло. Нмцы зачали, отъ нихъ бда, съ ними разговоръ строгiй. Япоцы воевали за тыщи верстъ, а тутъ рядомъ. Начнетъ одолвать - куда денешься? А я ужъ ихъ знаю, ихъ карахтеръ. На лаковомъ завод жилъ, знаю. Главный лаковаръ у насъ былъ, Фердинандъ Иванычъ Стукъ, баварскiй нмецъ. У него изъ камушка вода потекётъ. Что не такъ - сейчасъ кулачищемъ въ морду тычетъ. «Швинья рускiй, шарлатанъ!» И первое удовольствiе - на сапоги плюнуть. И шесть тыщъ получалъ! А кто онъ самъ-то, Фердинандъ-то Иванычъ, какого онъ происхожденiя? Былъ фельдфебель запасной, баварскiй. Ну, лакъ могъ варить, секретъ зналъ. Пришёлъ съ узелочкомъ, а теперь и жену выписалъ, домъ за Семёновской заставой купилъ, лаковый собственный заводъ поставилъ. Кормиться къ намъ здятъ… А дать имъ ходу - такое пойдётъ, хуже хрну. И не выдерешь. Цпкiе, не дай Богъ. Въ газетахъ читали давеча въ трактир, - всхъ одолть грозится, всхъ царей и королей долой. Ну, тутъ дло сурьозное…
Семёнъ и самъ читаетъ газеты, всю ночь читаетъ, и знаетъ многое.
Онъ знаетъ, что за насъ царица морей, Англiя, которая ужъ если примется - распостранитъ. За насъ и Францiя, которая республика, но флотъ тоже замчательный, и по сухопутью ежели двинетъ - про-щай! За насъ и Бельгiя, о которой Семёнъ очень хорошаго мннiя: на литейномъ завод директоръ изъ Бельгiи, Николай Мартынычъ Бофэ - поглядть такого! Ростомъ въ сажень, одной рукой играючи пять рудовъ швыркомъ. И всё-таки Семёнъ говоритъ, что дло не шуточное. Нмцевъ онъ опасается.
– Они такъ не пойдутъ, въ отмашку. Онъ ужъ все на бумажк прикинулъ, вывелъ, что ему требуется, и шумитъ. Маленько только промахнулся, - почитай-ка вонъ по газетамъ, что!
– такъ принялись, такое объединенiе, такая дружба у всхъ, - держись, не распостраняйся.
Бабка устроила овцу и присла къ намъ. Уже вечеретъ. Ближе и ближе щёлканье пастушьихъ кнутовъ. Сегодня суббота, ударяютъ ко всенощной.
Проходятъ старухи въ церковь. Двчонки бгутъ къ околиц встрчаютъ субботнее, раннее стадо. Всё - какъ всегда: и тихiй звонъ, и полощущiйся за ркой, къ лсу, съ послдними возами запахъ запоздавшаго сна.
– Письмо прислалъ… Пишетъ, что скоро повезутъ на линiю огня, на позицiю… Прощенья у всхъ проситъ…
Старуха прикрылась коричневой жилистой рукой, съ мднымъ супружескимъ кольцомъ, и всхлипываетъ.
– Затянула… Мало ночи теб!
– ласково-сурово говоритъ ей Семёнъ.
– Дло сурьозное, каждый можетъ ожидать. Кому какое счастье. Кузьма вонъ, - семь пуль ему въ ногу попало въ Портъ-Артур, - вс вышли, кости не тронули. И опять пошёлъ воевать. А нашему всё удача: и унтеръ-офицеръ, и саперъ. Сапёрамъ не въ первую голову итить. Вонъ Зеленова старуха въ церкву пошла… и ты ступай, помолись. И не плачетъ. А они вонъ три недли письма не получаютъ. Какъ получили, что въ боевую линiю ихнiй вышелъ… только и всего. Что она теб сказывала, ну?
– уже раздражённо, почти кричитъ Семенъ на старуху, тряся за плечо.
Бабка не плачетъ уже. Она сморщилась, уставилась на разъхавшiйся полсапожекъ и говоритъ, вздыхая:
– На приступъ иду… говоритъ…
– То-то и есть - на приступъ! Значитъ - что? Почему три недли не пишетъ? Вотъ то-то и есть. А Михайла нашъ са-пёръ! Сапёры всегда въ укрытiи… - говоритъ ей Семёнъ, смотритъ на меня и старается улыбаться.
Въ сараюшк жалабно мэкаетъ овца. Громыхаетъ телга, вывёртываетъ изъ-за церкви. детъ сотскiй, старикъ Цыгановъ. Что-то кричитъ Зеленовой старух и трясетъ рукой. Пылитъ къ намъ.
– Чего въ город слыхать?
– окликаетъ его Семёнъ.
Цыгановъ останавливаетъ лошадь, оправляетъ шлею, не спшитъ.
– Говорили разное… И нмцы бьются, и французы бьются… вс бьются, а толку нтъ. Наши шаръ ихнiй взяли, прострлили. Казакъ ешшо двадцать нмцевъ зарубилъ… Чего жъ ешшо-то? Да, будетъ имъ разрывъ большой. На почт газеты читали… - берёмъ ихнiе города, по десять городовъ… Ничего, хорошо… Наши пока движутъ по всмъ мстамъ, ходомъ идутъ. А карасину нтъ и нтъ…
– Дай-то Господи… - шепчетъ за спиной бабка.
– Картошку-то почёмъ продавали?
– А ещё что?
– спрашиваетъ Семенъ.
– Въ плнъ много отдается, ихнихъ. Раненые наши дутъ, въ больницы кладутъ…
– Кричатъ, поди?
– слышу я молодой голосъ позади. Это молодуха бросила свой станокъ.
– Про это не пишутъ. Значитъ, пока всё слава Богу…
Подходятъ ещё и ещё и двигаются рядомъ съ телгой, а сотскiй всё останавливается и опять трогаетъ. Видно в Самый конецъ села. Крестятся, ставятъ ноги на ступицу, смотрятъ вслдъ. А сотскiй размахиваетъ рукой.
– Ну, радуйся, старуха, - говоритъ Семёнъ, - ступай въ церкву. Города ихнiе берёмъ, - значитъ, Михайл и длать нечего. Сапёръ тогда идетъ, какъ если они на насъ станутъ насдать. Ну, и иди въ церкву. Вонъ ужъ и корова у двора. Да иди ты, сдлай милость… Марья выдоитъ.
Мы остаёмся вдвоёмъ на завалинк. Молчимъ. Тихо. Лицо Семёна сумрачное. Я чувствую, - одна и одна у него дума - о Михайл. Но вдь до сапёровъ ещё не дошло! Или дошло?
– Сапёры для защиты назначены, для укрпленiя… - говоритъ онъ.
– Старуху я этимъ и ворожу. Чего тамъ… Я про сапёровъ очень хорошо знаю, что къ чему, - самъ въ сапёрахъ служилъ. Беъ сапёра ни шагу не сдлать. И по крпости сапёръ, и по пхот… и наступай, и отходи - безъ сапёра не обойдешься. Мой Михайла, - да вы его видали, - ещё подюжй меня будетъ… Самая крпость - въ сапёры… Степанъ мой, тотъ квёлый уродился, въ крестникахъ въ Москв… да что! А Михайла… Жаднось-то обуяла! Кормили ихъ, поили… вс большiя дла - въ каждомъ нмецъ. А теперь и землю хотятъ…