Шрифт:
НА КРЫЛЬЯХЪ
Рокочутъ. И ночью, и днёмъ рокочутъ…
Услышишь въ ночи, какъ заревётъ въ перелск, передъ ркой, передъ желзнымъ мостомъ, въ желзномъ грохот, - вспоминается маленькiй, съ испитымъ, въ морщинкахъ, лицомъ, товарный кондукторъ съ сундучкомъ и отстегнутымъ хлястикомъ замызганной шинели.
– Даже начальство удивляется - откуда что! Та-акъ работаемъ… прямо, гономъ!
Стали на разъздахъ цвтные позда - зелёные, жёлтые, синiе: дали дорогу краснымъ, ещё вчера неслышно пробиравшимся по ночнымъ путямъ. Теперь они слышны, только они одни, провожаемые надеждой,
Рокочутъ безъ останова, съ мста до мста, полные доверху, не теряющiе по дорог; и машинисты у нихъ настраж, и топки полны, и кондуктора не дремлютъ. Не лсъ мануфактурщика, не товары какiе обычные на нихъ, чт`o могутъ ждать, - валитъ на нихъ подымающаяся сила, живая сталь, натуго закрутившаяся пружина великаго размаха. Бгутъ и бгутъ въ грохот, не сдерживаемые мостами.
На мосту, - виденъ его срый сквозной переплётъ, - за лугомъ, надъ кустами густого тальника, надъ ркой, - сторожевые огни. Не дремлетъ стража. Нтъ-нтъ и гукнетъ встревоженный чмъ-то выстрлъ. Напрасно.
Покойно кругомъ. Никто не подойдётъ, нтъ враговъ здсь, въ Калужской губернiи, на тихой рчк. И нигд на родной земл нтъ враговъ. За лсами? За лсами поля, за полями опять лса, - родные лса, родныя поля, - деревни, города съ трубами, а за ними опять лса и поля. Кругомъ родное, провожающее тревогами этотъ желзный грохотъ ночного бодрствованiя. А на тихой рчк что за неурочный огонь? Какой-нибудь рыболовъ пристраивается на отмели на ночную ловлю. Сидитъ съ удочкой, слышитъ набгающiй рокотъ колёсъ и думаетъ - дай-то, Господи. И вспоминаетъ про своего сына, артиллериста-наводчика. Въ Смоленск стоялъ… гд-то теперь?..
Покойно кругомъ, но не спитъ стража на мосту. Кто знаетъ! Вонъ, говорятъ, другой день бродитъ у полустанка навдомый человкъ въ срой тройк. Чего ему тутъ длать?
– …И вдругъ заявляется эта незнакомая личность, въ срой хорошей тройк… - разсказываетъ покупателямъ старичокъ-лавочникъ съ полустанка.
– Обсмотрлъ вс полочки, какой есть товаръ. А есть, спрашиваетъ, у васъ настоящiе консервы?
– Какiе такiе настоящiе консервы?
– спрашиваю его, будто и не знаю.
– Разные, - говоритъ.
– Кильки, сардинки, а если есть, то и перца бы маринованнаго… въ жестяныхъ коробкахъ!
– Ага… Въ жестяныхъ коробкахъ?! Нтъ-съ, говорю, въ жестяныхъ коробкахъ у меня нтъ ничего. Въ жестяныхъ коробкахъ, говорю, порохъ, бываетъ, продаётся и ещё, бываетъ, что и дина-митъ-съ! А вамъ, собственно, для какой же надобности?
– Закусить.
– Вотъ селедку возьмите и закусите.
– Нтъ, селедки я не хочу. Мн надо консервы.
– Понимаете? А ужъ меня ещё намедни изъ трактира предупредили. Третiй день вертится наизвстный человкъ у дороги. То на перезд, на бревнышк посидитъ - обсматривается, то въ чайной чайку попьетъ съ ситнымъ, присматривается подозрительно, а ни съ кмъ разговору не заводитъ. Женщина тутъ наша проходила съ корзинкой - въ корзинку заглянулъ, засмялся. Скажите, пожалуйста, чего тутъ смяться? Вс при дл, сурьозны, у каждаго сынъ ли, два, ли, у котораго и папаша на войну ушли… везд забота и трудъ, каък говорится, а онъ ходитъ и посмивается… Да ещё кон-сервовъ! Жестяныя коробки… И неизвстно
– Ну, и что же, узнали?
– Наши мужики ужъ взялись за это дло - смотрть надоло. Борисъ Иванычъ, урядникъ, прiзжаетъ… указываютъ ему и сообщаютъ - такъ и такъ. Гд такое? А вотъ тутъ, опять вонъ сидитъ у самой линiи, на перекладинк. Примите его на основанiи закона, разглядите его видъ. Теперь такое время, что шляющихъ людей надо обязательно сторожить. Жестянки всё разыскиваетъ. И пошли вс, полонъ трактиръ. Какой вы человкъ, гд живете, какой при теб видъ? Оказался лакей. Какой лакей? Новый лакей, отъ господина Ерофева, съ мансуровскаго хутора, прежнiй на войну взятъ. И показываетъ документъ.
– «Баринъ ухалъ на недлю, а мн длать нечего, хожу отъ тоски въ трактиръ чай пить и гуляю. Баринъ одинокiй, далъ позволенiе гулять».
– Ну, тутъ мы ему вс стали говорить.
Урядникъ ему сказалъ: «Теб бы какое дло длать, а ты только народъ смущаешь». Ну, онъ намъ тоже объяснилъ.
– «Я, говоритъ, самъ бы на войну полетлъ, но у меня грыжа и хожу на бандаж даже. А сюда я изъ хутора отъ тоски хожу, смотрю, какъ позда, солдатики наши дутъ, кланяюсь имъ».
– И вотъ вынимаетъ портмонетъ, достаётъ рубликъ и подаетъ уряднику: «примите отъ меня въ пользу военныхъ дйствiй!». Ну ничего, пошли вс чай пить. А то прямо сомннiе на всхъ навель. Всяко бываетъ…
Лавочникъ, сденькiй, румяный, чистенькiй старичокъ, теперь орудуетъ одинъ въ лавк. Оба сына ушли - кавалеристъ и пхота. Онъ тотъ же, какъ и раньше, - разговорчивый и не унываетъ; только никакъ не можетъ разыскать товаръ: на покой, было, отходилъ, а теперь надо торговать. Ищетъ свчи - находитъ чай. Перепуталъ цны.
– Ставили они у меня тутъ всякiе свои знаки, сколько себ стоитъ… а разспросить-то какъ слдуетъ забылъ, не до того было, спшка…
Прочитываетъ покупателямъ письма, открытку и настоящее, которыя лежатъ на виду, подъ всами.
– Николя пишетъ - на позицiю идутъ завтра… дней десять тому, а теперь неизвстно, какъ-что. Но надюсь на святителя-угодника Николу Чудотворца… Какъ Господь, дло святое… А другой у Двинска. Этотъ у меня отчаянный.
– «Молите, говоритъ, папаша, Бога, чтобы я тамъ какъ съ нмкой какой не окрутился! Чего, говоритъ, вамъ изъ Берлина привезти?» - Привезти… Самъ-то бы прiхалъ! А карасину нтъ и нтъ, военное движенiе сейчасъ, а ужъ съ карасиномъ потерпимъ.
Я смотрю на его прiятное, открытое, доброе лицо - русское лицо. Оно спокойно. Я не слышу отъ него ни упрека, ни жалобы. Онъ знаетъ, что мы войны не хотли, а упреки и жалобы не помощь.
– Какъ думаю-то? А такъ думаю, что, какъ у насъ пословица такая есть: зачинщику первый кнутъ. И это такъ и будетъ-съ. И вотъ вамъ порука!
И показываетъ на образъ Николы.
– Можетъ, даже это и къ лучшему, что они первые. Гордость и высокое мннiе очень, какъ по газетамъ говорятъ. Поётъ курица птухомъ - на свою голову. Ай за карасиномъ? Нтъ, братъ, самъ со свчкой сижу.
Теперь уже не слышно въ ночи отъ полустанка криковъ, - это въ первые дни было. Теперь проходятъ дальнiе позда. Округа уже отдала своихъ. А то, какъ спустится ночь, услышишь гулъ набгающаго позда, и въ тиши полей за дв версты прокатывается за сердце хватающее - ура-а!
И слышится оно долго-долго, пока не поглохнетъ въ грохот на мосту. Это окружные, провожаемые высыпавшими жителями станцiоннаго поселка.
Они прозжаютъ мимо знакомыхъ мстъ. Но не видно знакомыхъ мстъ въ темнот. Такъ пусть услышатъ. Ура-а!!