Суровые дни
Шрифт:
– Никуда отъ её не днешься, - плачешь, а идёшь. Да-а, какъ глаза ни три, а всё - въ три да въ три! Самъ и полки ей отлакировалъ, а черезъ её одна непрiятность.
Теперь она запечатана, и крпко набитыя тропки къ ней по зелёному бугорку уже повеселли посл августовскихъ дождей мелкой осенней травкой. Но зелёная, съ чернью и золотцемъ, вывска ещё не снята и наводитъ на размышленiя. Ещё не отъхала къ брату-бухгалтеру, въ Тулу, и сидлица Капитолина Петровна, дворянка и хорошаго воспитанiя, хотя уже продала батюшк поросенка. Но корову ещё придерживаетъ. Вотъ когда и корову продастъ, да придетъ отъ бухгалтера ей настоящее
Печатали лавку урядникъ со старостой и понятые. Староста, Фотогенъ Иванычъ, самъ, бывало, помогавшiй набивать тропки, переступивъ выбитый ногами порогъ, потянулъ, было, носомъ и защурился, но тутъ же встряхнулся, вспомнивъ, какая на немъ обязанность, покрестился на полки и сказалъ Капитолин Петровн:
– Ну, Петровна… побазарила да и будетъ! То она насъ подъ арестъ сажала, теперь мы её до времени подъ печать. Показывай своё удовольствiе!
И запечатали семью печатями. Нужно было только четыре печати, но староста разошёлся и набавилъ ещё три штуки.
– Врнй будетъ.
Урядникъ сказалъ:
– Акцизный положитъ вамъ резолюцiю на бутылки, нащотъ числа. Но ежели только сломъ печати, - объявляю подъ уголовной угрозой. И будьте здоровы.
Случилось это раннимъ утромъ, - даже столяръ не могъ усмотрть. Но похвалилъ за ухватку:
– Сперва её, черти, предупредили… потомъ ужъ по окошкамъ стали стучать - на мибилизацiю. Очень всё искусственно, безо всякаго скандалу. Такое дло, безъ порядку нельзя. Маленько поразберутся, тогда…
И поразобрались, а на замк всё висла и висла печать. Мужики захаживали, поглядывали на печать и бесдовали со стражникомъ, который по праздникамъ приходилъ на крылечко лавки и садился подъ самую печать - покуривалъ.
– Стерегёшь всё, чтобы не убгла? а?
– Стерегу, чтобы не убгла.
– Дло хорошее. На нмца бы теб, а ты вонъ какими длами орудуешь.
– Намъ - куды прикажутъ. И нмца можно.
– Эхъ, слеза-то наша… кра-асная!
И смотрли на большую печать подъ замкомъ.
Сидлица Капитолина Петровна разсказывала:
– Можете себ представить, - всю мн голову простучали - заказчики-то мои! Ходятъ и поглядываютъ въ окошки. Всё какой-то ослобождающей бумаги ждали, будто вышла отъ министровъ бумага, а я её утаила. И вдругъ, представьте, вижу: Митрiй-столяръ, самый мой главный заказчикъ, на кухн у меня сидитъ! «Чего теб, голубчикъ?» А онъ, представьте, бухъ передо мной на колнки и начинаетъ на меня креститься! «Отче нашъ» зачиталъ! Какъ помшательство въ нёмъ. «Хоть капельку, только на языкъ взять!» Но я-то тутъ что могу? Я сама въ такомъ положенiи… то-есть, въ критическомъ, - не нынче-завтра къ брату должна ухать, на большую семью… И вытаскиваетъ бечёвку! «Поршусь сейчасъ - на теб моя кровь будетъ!» Представьте!
– Да, вдь, какъ сказать? По статистик трудно, но есть, - говорилъ урядникъ.
– Ежели подлиться впечатлнiями, то вотъ какой сортъ. Составлено по моему участку два протокола за самоубiйство отъ тоски по спиртнымъ напиткамъ. Одинъ въ Новой Гати потравился неизвстнымъ составомъ, нкоторое количество древеснымъ спиртомъ опились
Первыя недли приходили слухи, что вышелъ ейсрокъ, и вотъ-вотъ освободятъ отъ печати. Но не выходилъ срокъ. А пришёлъ ненастный октябрьскiй день, прiхала изъ города винная подвода подъ брезентомъ, и вс собрались смотрть, какъ укладывали ящиками звонкую, покачивавшую красными шапочками, поплёскивающую, укрыли брезентомъ и повезли со стражниками.
– Хоронить повезли, шабашъ!
И въ Большихъ Крестахъ стало тихо. Теперь только ребятишки собирались въ праздникъ на бугорокъ и жигали камушками по вывск.
– Вали въ тридцать-то три! Р-разъ!!
Митрiй столяръ, убитый политурой, угрюмо смотрлъ въ окошко, - для произволу оставлено!
– да сумрачные отъ думъ по ушедшимъ бабы крикнутъ когда хозяйственно:
– Окошки-то, пострлята, барын не побейте!
А тутъ Капитолина Петровна продала и корову, и пару стульевъ, и второй самоваръ, который держала для контролёра и прочихъ зазжихъ, и теперь уже и Митрiй не сомнвался, - что кончено всё, въ отдлку.
Позвала его матушка подновить приданный комодъ. Пришелъ онъ опухшiй, мутный, - даже подивилась на него матушка. Сказала:
– Глаза-то у тебя, Митрiй, какiе… какъ у мёрзлой рыбы!
– Нечмъ жить стало, матушка… потому. Пустота для меня всё теперь. Лучше удавиться.
И такъ принялся драть комодъ стамеской, что матушка пригрозила его прогнать.
– Мочи моей нтъ, сердце горитъ, рука не владаетъ. Теперь по всей Россiи будутъ удавляться или того же сорту. Конецъ. Для души нту ничего.
Тутъ вышелъ изъ спальни, ото сна, батюшка и сказалъ строго:
– За твои дурацкiя рчи возьму вотъ и наложу на тебя ептимью! Теперь вс должны бодриться, а не… давиться!
– У кого запасено… чего тамъ!.. бодрись… - ворчнулъ Митрiй и ещё пуще принялся драть комодъ.
– Для души нтъ… гх!..
– разсуждалъ батюшка, попивая квасъ съ мяткой, чтобы погасить постныя щи съ головизной.
– Гх… Теперь всмъ надо усиленно работать, стремиться къ упроченiю, а не… расточаться. Для души нтъ ничего! А чего теб для души? Вотъ, волшебный фонарь выпишемъ… будетъ теб и для души.
– Вол-шебный! Энто вонъ козу намедни въ Гати показывали-то… какое же отъ её веселье для души! Тутъ надо чего изобртать настоящаго, а не козу глядть. Какъ сдлали изъ меня убогаго человка, - мн теперь не до фонарей. Я, можетъ, и въ Бога теперь не врю!
– Что-о?!
– строго окрикнулъ батюшка и даже стукнулъ по столу кружкой.
– Да что, въ сам-дл! У меня теперь вры ни въ чего нтъ. Унистожили, когда у меня ужъ и жизни никакой не стало! Ну, куда я теперь что могу? И работать я не могу!
Онъ шваркнулъ стамеску объ полъ и сказалъ такъ, какъ никогда ещё не говорилъ съ батюшкой:
– У васъ всего запасёно… дайте самую малость, укрплюсь.
– Не на того напалъ. Буду я теб потакать!
– А сами пьёте?!
– Да ты… счумлъ?! Ахъ, ты, негодный-негодный!! Ты къ пастырю…