Суровые дни
Шрифт:
И не найдя подходящаго, служилъ благодарственное молебствiе объ избавленiи отъ недуговъ, соединивъ съ молитвою «на основанiе новаго дому»…
Былъ торжественный крестный ходъ, а посл хода Осипъ Клеёнкинъ, собравъ бабъ и всхъ, кто желалъ прикоснуться къ святому длу, сталъ на сваленныя подъ бугоркомъ съ тропками брёвна и, помахивая зонтомъ, училъ пть новый стихъ великаго братства:
…Крпость мою не сдавайте,
Скоро, скоро Я приду.
Вы на небо отвчайте:
«Не сдадимся мы врагу!»
Длинный былъ стихъ, трудный былъ стихъ, но вс пли, путая и коверкая новыя слова, въ которыхъ чуялось… Что чуялось? Чуялось что-то.
Пли, смотря въ мутное небо, куда смотрлъ и Клеёнкинъ. Развали рты, ощупью нетвёрдой подбирали слова, и крпче вздымались голоса на знакомомъ стих о «крпости»:
Крпость Мою не сдавайте,
«Скоро, скоро Я приду!»
Въ мутное,
Пришёлъ въ усадьбу столяръ Митрiй и заявилъ, что можетъ сдлать необыкновенное бюро изъ палисандрового дерева.
– У меня теперь твердость въ рук… Всё могу!
Конечно, не можетъ. Онъ весь трясётся, глаза - въ сизыхъ, набухшихъ вкахъ, и мутны-мутны, синеватыя губы сухи и жаждутъ, мочалистая бородка стала ещё рдй. Но онъ хочетъ «длать».
– Прямо, я теперь всмъ прозрлъ, всё мн открыто стало. Нтъ дурй нашего народу, честн'oе слово. Да вотъ… возьму себя за примръ. Ну, что теперь я? У меня на луковку нтъ, а вчера въ город шкиндеръ-бальзамъ пилъ за рупь семь гривенъ… честн'oе слово! Теперь, скажемъ, какъ я бы долженъ быть? Служилъ я въ Москв, высокое мсто занималъ, въ доврiи у подрядчика. Любилъ меня до страсти. «Вотъ что, Митюха-соколикъ, бери отъ меня подряды махонькiе, будь радчикомъ. Денегъ теб на руки на монетки, а вотъ теб насупротивъ домъ - три тыщи съ землёй рендованной, будешь вки-вчные Богу за меня молить!» А до-омъ… бда, а не домъ! Сосна - топоръ не беретъ, скондовый, мать честн`aя! Рыскуй, больше никакихъ! Ну, не дуракъ я?! Отказался. Отработалъ бы ему въ два-три года. А черезъ ее! Я бъ теперь завился подъ самую маковку! «Нтъ, не осилю. Мартынъ Петровичъ». «Осилишь!» - «Не осилю!» Прямо, умолялъ! Вотъ, покойникъ, померъ, царство небесное, а то бы свидтельство отъ него предоставилъ.
Онъ стоитъ подъ яблонями, смотритъ растерянно на свои трясущiяся руки, которыя теперь, - занетъ онъ хорошо, - ничего не могутъ, рваный, синеватый, угарный. И уже не кровь въ нёмъ, а застарвшiй спиртъ, и не голова, а кубъ перегонный. Одинъ изъ тысячи этой округи, сотни лтъ пьяныхъ, сбитыхъ, ломавшихъ жизни. И пьяны всё ещё вонъ т покривившiеся избушки, и деревья, и косогоры.
– Прокурила она меня до самаго заду! На Донской улиц жилъ, у Мартынъ Петровича, стараго завту человкъ. Ну, конечно, молодой, глаза у меня свжiе, какъ у орла… хохолокъ я носилъ, сапоги рантовые, когда запиралъ употребленiе… мелкой гармоньей, спинжакъ синiй! Духи покупалъ въ уточкахъ стеклянныхъ, въ ватк, - прямо, яблоками отъ меня, - очень чисто ходилъ! Часовщикову дочь сватали, сколько-то тамъ приданаго полагалось, - у часовщика два магазина, и ещё заводилъ по казённымъ мстамъ. Сколько они на меня припасу всякаго стравили!
– лошадь можно купить, а не то, чтобы жениха прiобрсти! Пирогами, часы мн за полцны… А она - Анюточка-цвточекъ, не забудь меня, дружочекъ!
– плъ, бывало, ей всё такъ. Благословились, честь-честью. А ужъ я первый подрядъ взялъ, рысакъ показалъ: вс шкапы въ гимназiи на Канав перебрать - на тыщу рублей! Задатокъ взялъ. А тутъ, въ самый день внца, блошвейка моя, врочка бленькая… съ ней я, какъ сказать, имлъ любовь, и тоже она по рюмкамъ звонила. Приходитъ моя Врочка, - р-разъ меня по щек! Оч-чень яркая такая была, худощавая, злю-щая, когда въ ней ревность. Узнала про часовщика. «Глаза и ей, и теб, паскуд, выдеру, вуксусомъ оболью!» А ужъ я съ часовщика сдулъ задатку сто цлковыхъ. «Пойдемъ, выпьемъ, говорю, напослдокъ холостой жизни… можетъ, я обдумаюсь!» - Э, - думаю, - очуметъ она у меня, я сейчасъ къ невст - и сварганимъ свадьбу. Успокоилъ её, блошвейку-то, - къ Бакастову, въ трактиръ. Укрплюсь, мимо буду, черезъ плечо. А я очень ловко могу. Начали. Разъ-разъ, разъ-разъ. Жалко мн её стало! Пьётъ, а сама плачетъ. А-а-ты, несчастная! Р-разъ, - рзанулъ одну-другую, какъ штучекъ восемь прополоскалъ - сiянiе у меня начинается.
– У васъ, можетъ, настоечка какая есть… мн бы только отлакироваться? Нту? Ну, ладно.
– Стало мн её жальчй и жальчй. И до того мы съ ней, съ Вркой, настеклились… - самъ хозяинъ приходилъ и водку дальнйшую воспретилъ. Меня тамъ уважали… чтобы въ полицiю не таскали… И вдругъ - часовщикъ съ двоюроднымъ братомъ и ещё какiе-то ихнiе, въ картузахъ, сродственники. Внчаться!» - «Не желаю! вотъ моя Врушка, законная жена!» Такъ и отринули. Какъ?! Пироги наши лъ?! Сто рублей взялъ?! А!! Въ участокъ! На дорог бой, у басейны. Спинжакъ съ меня сорвали, брюку оторвали, сапогъ мальчишка стащилъ, его сынишка… полонъ рынокъ народу, свистки такъ и жучатъ - ухъ ты! Сраженiе цльное разгорлось. Время праздничное, наши паркетчики по пивнымъ сидли, - сейчасъ на скандалъ! Плшкинъ-сапожникъ, на меня сапоги къ свадьб шилъ, - за меня. У часовщика полонъ рынокъ покупателей, конечно, - мясники, бараночники, мучники, - на насъ ахнули. А тутъ плотники съ Донской подоспли, съ струментомъ шли. Бей! Володимiрскiе, не удай! А ужъ они - на соломинку окоротить топорикомъ могутъ, а какъ въ битву такую, за своего - тутъ мясник что! За ножи!! Въ лавки побжали… счки-топоры! Часы съ меня, помню, самъ часвощикъ сорвалъ первымъ дломъ. Какъ орёлъ налетлъ! Съ Шаболовки пожарные тутъ - ка-чай! Кончилось такъ, что одинъ потомъ въ больниц померъ, двоюродный братъ часовщиковъ, а нашему паркетчику ротъ разорвали до уха - тросточкой ему зацпили. Судъ потомъ былъ, сидли вс, на покаянiе троихъ отдали… Черезъ еёвсё. А то бы я съ не теперешней бы свёклой своей жилъ, а съ Анютой. Она потомъ за мясника вышла, - говорятъ,
Потомъ Митрiй сталъ разсказывать про свои муки. Не спалъ дв недли, всё думалъ: поршить себя, либо что изобрсти.
– Прибгъ къ старому средству - политуру сталъ очищать. Смолоду-то бы ничего, а какъ прожгено у меня всё, - ядъ чистый. Луковку надрзалъ, опустилъ въ стаканъ, сольцой посыпалъ - стало осаждать. На ватку канифоль всю свою пособралъ, сталъ сосать. Не гожусь. Духи пилъ, въ городъ бгалъ, - нту удовольствiя! Давиться сталъ, жена вынула, - не сказывайте никому.
– А можетъ, что осталось, хоть наливочки, а? Ни у кого нтъ. У попа три четверти запасено, не даетъ. «Я, говоритъ, давно ждалъ, что воспретятъ, бросалъ смена добрыя, а вотъ и взошло!» А самъ и передъ обдомъ, и передъ ужиномъ.
– Ходилъ къ доктору, Маркизъ Иванычу Кохману, прописалъ чтобы, сердце упало. Для врачебной надобности - можно. Взялъ рупь. Бутылочку спирта… что-то съ меня въ аптек взя-ли… рупь съ чмъ-то. Пошелъ опять повторить: новый рецептъ! Какъ такъ новый?! «А ядъ».
– Я-адъ? Ну-къ что жъ, что ядъ! Знаю, что ядъ, а зачмъ сколько годовъ безо всякаго документу продавали съ каждаго угла?
– «Спросите, говоритъ, у кого знаете». Во-отъ какъ! Пошелъ къ Кохману. Давай рецептъ.
– «Рупь».
– А народъ отъ него такъ и валитъ, съ рецептами все, для врачебной надобности. Глядь-поглядь - по улиц подвода. Она! Да водка! Насчиталъ двадцать четыре четверти. Что такое, какое право покупать? Фабриканту Махаеву докторъ прописалъ, изъ складу отпущено для ванны, купаться отъ болзни. А-а, вотъ что-о… Къ Кохману.
– «Давайте мн сразу на два ведра водки рецептъ, чтобы мыться по случаю какой болзни, вамъ извстно».
– «Уходите, говоритъ, вонъ».
– «Что-о?! Фабриканту даете, мн — нтъ?» - Въ полицiю. Телеграмма полетла, воспретили со складу давать. И такъ теперь всё обр-зали! Баба моя скалится: «что-о, запечатали твою красоту?!» Ей хорошо, а какъ я бол двадцати лтъ травился, кто въ этомъ виновать? Я бы, можетъ, теперь въ какомъ дому жилъ, въ хорьковой бы шуб ходилъ. И сколько я денегъ пропилъ! Гляньте, какъ руки-то… куръ воровалъ! И здоровье пропилъ, и шубу свою хорькову, и Анюту…. Образованная какая барышня была, р'oманы читала. Теперь синiй спиртъ пью съ квасомъ. Рвотный камень фершель посовтовалъ принимать - вс кишки выворотитъ, пить бросишь. Да-вай! У-ухъ!! Чуть не померъ. Глаза вылзли. Три дни проскучалъ - да-вай! Шкиндеръ-бальзамъ вчера пилъ… Что мн теперь принимать, научите.
И когда онъ такъ спрашивалъ и всё чего-то искалъ глазами въ яблоняхъ и трав, - вынырнулъ, какъ тнь, изъ-за угла дома высокiй, жилистый и рыжiй, портной Василiй. И поклонился конфузливо.
– Пришелъ-съ отработать за матерьялъ-съ…
Его не было видно съ лта, съ того самаго злостчастнаго дня, когда снялъ онъ какъ-то ососбенно торопливую мрку, забралъ матерiалъ, заявилъ, что найти его можно очень легко, - живётъ противъ версты, гд у избы разворочена крыша, - сказалъ, что можетъ фраки-сюртуки шить, и пропалъ. Была найдена и верста, и крыша, но портного не оказывалось все лто. Приходила жена, извинялась, - затопилъ портной съ пьяныхъ глазъ печку, покидалъ туда весь матерiалъ и картузъ собственный, и сапоги мальчишкины.
– Совсмъ онъ у меня ополоумлъ.
Когда приходилось примтить Рыжаго на дорогахъ, онъ уходилъ въ кусты или хоронился въ канав. И вотъ теперь неожиданно заявился и попросилъ на дловой разговоръ.
– Ваше благородiе! Конечно, надо говорить - подмочился. Но могу на какой угодно фасонъ, только укажите по журналу. Сюртуки, мундиры, фраки, визитки, шмокингъ-рединготъ-полуфракъ, на всякiй манеръ. Обезпечу. У Гартельмана на Арбат жилъ, на сто рублей, какъ закройщикъ. Плевак шилъ фракъ на судъ. Плеваку изволили знать? Замчательно могъ говорить, а фраки носилъ строго. На пвца Хохлова… не изволили знать-съ? Дем'oна плъ, опять я для нихъ шилъ.
– «Ты, говоритъ, Рыжiй, такъ шьешь, что даже не чувствуешь, во фрак я или безо всего!» - Билеты давали на преставленiе въ Большой театръ. Дем'oна когда плъ, барышни имъ простынями трясли, когда они руки растопырятъ! Чего я не видалъ! Онгина пли… Никто такъ не могъ. Еще кому я шилъ… Оберъ-полицмейстеру, господину Огареву. Привозили съ городовыми, сажали въ кабинетъ на три дня. Шей, такой-сякой! По полбутылки на день отпускали. Меня вся Москва знала. За-границей мои фраки гуляли… городъ Парижъ знаете?
– Ну, какъ же это ты тутъ очутился, изба у тебя раскрыта…
– Хорошо ещё, что очутился. А то у насъ были тоже замчательные мастера, - нигд не очутились: съутюжились и всё-съ. Такъ вотъ, сюртуки-фраки, пальто деми-сезонъ, мховое… Но главная спецiальность - фраки. На глазъ могу-съ, - талью только прикинуть…
Онъ въ ситцевыхъ розовыхъ штанахъ, босой, въ картуз безъ козырька, безъ щёкъ, безъ бровей, на мст которыхъ багровыя полосы горячаго утюга, въ небывалой венгерк. Стоитъ, подрагивая на осеннемъ втру.
– Батюшк ряску шью, уряднику мундиръ… У трактирщика бы машинку выкупить, ваше благородiе!.. Прiодться если - въ Москву могу.
Стоятъ они двое, мастера. И всё замято и стерто въ нихъ и запечатано накрпко - не отпечатать. Рвутся сорвать печати, шить фраки, клеить палисандровое брюхо, выкладывать терракотовые камины. И пьяны они давнимъ пьянствомъ, а запечатанная душа рвётся и смотритъ изъ мутныхъ глазъ. Россiя смотритъ. И какъ хорошо говоритъ, и какъ по-чудесному можетъ чувствовать. И какъ понимаетъ всё, - проклятыя печати! И бабка Настасья съ мужемъ и сыномъ, лихимъ кровельщикомъ, и столяръ, потерявшiй свою Анюту-цвточекъ и хорьковую шубу, и «правильная чета» перезабывшая всю свою жизнь, и многiе-многiе съ этой малой округи, - безконечная галерея человческихъ черепковъ. Осматриваются теперь отуманенными глазами…