Суровые дни
Шрифт:
– Заблеститъ?
– Заблеститъ, коль подъ лакъ пустятъ. И зябнутъ сталъ всё. Да и капельковъ принять надо…
Согнувшись на больной бокъ, медленно спускается онъ съ бугра. И видно далеко въ чистомъ воздух, какъ у мостика присаживается и потираетъ бокъ, какъ опять подымается и подходитъ къ своей изб. Тамъ, на завалинк, розовая двчонка пстуетъ его годовалаго мальчика. Митрiй подходитъ, топаетъ на двчонку, грозитъ кулакомъ и присаживается на завалинку. Двчонка бжитъ въ избу - самоваръ ставить: вьется уже тёмный дымокъ. А Митрiй сидитъ
МАКСИМОВА СИЛА
Не упомнить такой глубокой зимы. Навалило снговъ, думали - не протаетъ. На большак накрутило подъ самые сучья, овраги позанесло вровень, и былъ слухъ, что гд-то подъ Боровскомъ провалился въ оврагъ дьячокъ и замерзъ. Съ большихъ ли снговъ, или потому, что извстный въ округ волчиный охотникъ, баринъ Каштановъ, былъ теперь на войн, или ещё по какой причин, - объявилось много волковъ. На Святкахъ свадьба ихъ забжала на Большiе Кресты и разорвала дьяконова кобелька Франца, котораго до войны звали Шарикомъ.
– А можетъ и оттудаподались, съ перепугу… - говорилъ работникъ Максимъ изъ усадьбы и значительно подымалъ совиныя брови.
– Такъ партiями и ходилъ. На Крещенье въ садъ къ намъ тройка его забгала, подъ яблони. Всю ночь спать, окаянные, не давали… выли. А потомъ какая исторiя! Выхожу утречкомъ, гляжу… навертли они мн на снгу! Да вдь какъ! Каждый, шутъ, ямку себ пролежалъ и… навертлъ, чтобы не стыдно сказать… А?! Что за суть этому? Почему безпремнно въ садъ занадобилось, прямо супротивъ самыхъ оконъ… Способнй бы на скотный податься, всё живымъ пахнетъ… анъ нтъ. Чего такое?..
Максимъ за зиму подался сильно. Ещё больше померкли сумрачные его глаза, пугливо высматривающiе и ждущiе притаившейся отъ него жути. Напугала его война, задавила всякими думами. Щёки опали и потемнли, бородка пошла сренькими кусточками. Ещё больше, чмъ осенью, сталъ онъ тревожно-сосредоточенъ, силится проникать въ суть всего, и пугливой душ его будто передаётся незримое. Уже оправдались иныя изъ осеннихъ его примтъ. Сорванный августовской бурей крестъ съ колокольни сказался; хоть и не пришла невдомая бда, но и не прошло безслдно: батюшка зимой померъ.
– На него и показывало, а невдомёкъ. Ближе-то его ко кресту кому быть!
Оправдался и случай съ письмомъ. Когда совалъ письмо въ ящикъ на почт, оно перегнулось и застряло; подумалъ тогда - не получить брату всточки, не воротиться съ войны. Какъ разъ такъ и вышло, хоть и не совсмъ такъ: попалъ братъ въ плнъ къ нмцамъ.
– Чую - не воротиться, уморять. Вонъ хлбомъ-то какимъ, сказываютъ, кормятъ… изъ опилковъ пекутъ! Писалъ братъ - пришли хоть чёрныхъ сухариковъ! Посылалъ, а слуху отъ него нтъ и нтъ.
Максимъ сталъ говорить полушёпотомъ, словно и своихъ словъ боится. Да и какъ не бояться ему всего! Въ отведённомъ ему въ людской уголк «набито до потолка». У него своихъ
Привезла ему ихъ двоюродная тётка - корми. Онъ на нихъ получаетъ двнадцать рублей, на хлбъ, пожалуй, и хватитъ, а дальше какъ?
– Поглядишь - сердце сохнетъ.
Совсюду смотритъ на него страхъ. А отъ мста откажутъ? А ну, заболешь? А какъ увидитъ урядника, - похолодютъ ноги: думаетъ, что за нимъ.
И вотъ эта «шутка» волковъ засла въ его маленькой голов.
– Чую, что оправдается. Одна-то ямка ужъ объявилась. А вотъ. Волки-то на Крещенье были, а девятаго числа, въ ночь, прискакалъ нарочный. Телеграмма! Чего такое? Барыни нашей брата ранили. А?! Прошло время, отпилили ему ногу, не выжилъ. Докладывалъ я ей тогда про волковъ, а она меня дуракомъ назвала… а какъ увидала, въ чёмъ суть, что не безъ причины, такъ осерча-ла!.. «Черезъ тебя, все ты накликалъ!» Я накликалъ! Да я думать-то объ этомъ - ничего не возьму! Ну, поглядимъ, чего дальше окажетъ. А ужъ о-кажетъ.
И кажется, онъ вобралъ въ свою тёмную душу вс разсянные по округ страхи. А много ихъ. Они и въ глазахъ бабъ, выстаивающихъ часы на почт, и въ затихающемъ грохот пробгающихъ поздовъ, украшенныхъ берёзками, и въ раскатахъ ночного грома. Они попрыгиваютъ въ сумк скачущаго урядника и въ визгливыхъ треляхъ гармоньи, вдругъ обрывающихся съ разгульной псней. И въ чёрныхъ галочьихъ стаяхъ. Ихъ провожаетъ Максимъ пугающими глазами, долго стоитъ и думаетъ о своёмъ.
– Галки-то?.. Я галокъ очень хорошо знаю, какъ имъ летть… Лтошнiй годъ летали, какъ летали… А теперь навали-ло!.. Стало быть, подаются.
Часто онъ уходитъ на большакъ, къ чайной лавк. Странники ходятъ по большакамъ, несутъ всти. А какъ не повришь: бродитъ человкъ по всему свту, всего повидаетъ. То проходилъ странникъ, сказывалъ - не пройдётъ трехъ денъ - не сберёшь трёхъ вещей. То попадались старухи, шли изъ города Лось на Кiевъ, карманы полны однихъ грошей. То попался чёрный мужикъ безъ шапки - шёлъ большакомъ, мотался, а говорить не можетъ. Много чудеснаго проходило по большаку. Такого никогда не было.
Узнали въ сел Максимовы примты, и стали ходить къ нему бабы, сказывать сны. Просили растолковать, что будетъ. Онъ толковалъ охотно, разспрашивалъ, вдумывался, иногда затруднялся и наказывалъ приходить ещё. Подолгу останавливался на одномъ мст и смотрлъ въ землю.
Жена стала называть его тошнымъ и суморошнымъ и просила барыню - постращать.
– Мука моя съ нимъ… ночь не спитъ, глаза пучитъ. Всмъ двчонкамъ волосики пообрзалъ, все ладитъ - волосы сбирать надо, продавать… три рубли за фунтъ платятъ! Что выдумалъ-то! Всхъ почекрыжилъ, теперь ко мн пристаетъ: ржь и ржь ему косу, продавай, а то скоро сть нечего будетъ! А то уставится на печку и бормочетъ, шутъ страшный: «чурикъ-чурикъ, зачурай!» Чисто колдунъ какой. И двчонокъ обучилъ, такъ вс и голосятъ - чурикъ да чурикъ. Жуть съ имъ.