Суровые дни
Шрифт:
Глядитъ на него тугимъ, сторожкимъ лицомъ, коситъ пугливо. Чуть покличетъ - бжитъ. И видно по его лицу, что доволенъ онъ, что тутъ его Марья, что подаетъ ему костыли и помогаетъ подняться, хотя онъ это и одинъ уметъ. Бабка печётъ ему яйца, даётъ молока, всячески старается скрасить скучное житье дома: а ну - уйдётъ? Да куда же ему уйти! И на Ильинъ день, и на перваго Спаса она приходила къ батюшк, выпрашивала у него стаканчикъ церковнаго вина, «для больного», и плакалась, разсказывая, какъ ласковъ съ ней Васенька: ни крикнетъ, ни обругаетъ.
– Свту дождались.
У
Памяти павшаго въ бою капитана Е. Е. Пiуновскаго.
Мы идемъ въ дальнюю дорогу, - съ котомками, съ палками, въ помятыхъ гимназическихъ фуражкахъ, съ побитыми спогами.
Пестрыя чуни изъ суконной кромки!..
Слпой старичокъ сидитъ въ придорожной канав, въ лопухахъ, съ пестрой вязкой суконныхъ туфель и, надвъ ихъ на сморщенныя коричневыя руки, похлопываетъ по тропк.
– Эхъ, сами лапотки бгутъ, Къ Угоднику доведутъ!
А намъ надо къ Угоднику. Да и старичокъ такой ласковый, онъ поётъ что-то про хлбушекъ, про лучокъ, который ему нуженъ, про усталыя ноги, которыя будутъ смяться въ его лапоткахъ. Всё ново для насъ. Наши юныя сердца ласковы, какъ эти мягкiя тропки, убгающiя въ новую даль.
Бредутъ одна за другой пестрыя богомолки. И он тоже ласковы: он говорятъ намъ - касатики, подолгу крестятся на каменные столбики съ иконками, у деревень, и такъ хорошо жуютъ чёрныя сухари гд-нибудь подъ придорожной берёзой, зачерпнувъ воды изъ лсной ямки. И небо ласковое, утреннее, iюньское; и дымки незнакомыхъ избушекъ, и блый платокъ зазывающей отдохнуть молодой бабы, у которой ласковые глаза.
Мы идёмъ, идёмъ… Впереди радостная дорога. Впереди тоже, конечно, радостная жизнь наша. И въ самомъ конц - святое, Угодникъ.
Гд-нибудь, у лска, гд землянка сильно цвтётъ, откуда потягиваетъ ландышемъ, съ кукушкой въ перелск, съ избушкой лсного сторожа, которая напоминаетъ намъ хижину милаго американскаго охотника и которая тоже радостна намъ, мы, ласковые другъ къ другу и ко всему на свт, достанемъ чёрные сухари и закусываемъ у болотца. Тутъ много стрекозъ. Тутъ старенькiй старичокъ насыпалъ на тропк ворошокъ изъ мшка, лопаточку муравьиной кучи, положилъ рядомъ грудку еловыхъ втокъ и добываетъ муравьиныя яйца. Мы лежимъ на локтяхъ и слдимъ.
Хорошо работаетъ его фабрика.
– Для соловьевъ, родимые… для соловьевъ, кормильцы!
Хорошо бы всё лто жить здсь, сидть ночью у костерка, спать въ шалаш, а на зиму уходить куда-то, за двадцать верстъ, гд у старичка живутъ птухъ и кошка. Мы общаемся зайти какъ-нибудь къ нему, занести старые сапоги и посмотрть птуха, который совсмъ сдой.
Милая сказка.
За старичкомъ цлая жизнь, можетъ-быть страшная, которая привела его на дорогу за муравьиными яйцами. Но мы такъ юны, такъ радостны въ это утро…
А вотъ и богатое помстье чьё-то. Смотритъ за прудомъ садъ.
Смотритъ за нимъ голубая дача въ парусин, серебряный шаръ въ цвтник. Тамъ богачи живутъ. Насъ томитъ жажда, а тамъ пьютъ чай. Но намъ ничего не надо. Столько простора здсь! И люди все такiе хорошiе, ласковые.
Мы давно бжимъ нога-въ-ногу съ высокимъ бородатымъ мужикомъ въ лаптяхъ, который очень спшитъ и который разсказалъ намъ, что у него расшибся на стройк сынъ, и теперь у него такое горе. Идетъ къ Угоднику помолиться, чтобы вышло ему какое способiе. Мы не знаемъ, можетъ ли ему выйти, а мужикъ спрашиваетъ:
– А вдь должно выйти?..
– Обязательно!
– говоримъ мы и проходимъ вёрсты.
– Вотъ спасибо!
– говоритъ мужикъ и угощаетъ насъ чёрной лепёшкой.
Мы узнаёмъ многое за дорогу. Мы уже знаемъ, что всхъ, съ кмъ мы ни шли, - только не у насъ, - есть горе. Мы знаемъ, что вонъ у той высокой молодой бабы, въ красивые глаза которой такъ хорошо смотрть, и у которой на загорлой ше жёлтое прозрачное ожерелье, словно изъ сплыхъ крыжовинъ, - мужъ уже другой годъ пропалъ и пропалъ. Вотъ везутъ въ телжк, на толстыхъ, визгливыхъ колесикахъ, мужика, у котораго руки, какъ у ребенка, а борода большая. Идутъ слпые, поютъ намъ и всмъ. Передъ вечеромъ узнаёмъ, что вотъ эта худая, черноглазая, похожая на двочку, баба задавила во сн ребёнка и плачетъ уже другой мсяцъ. Она и теперь плачетъ. У этой не выживаютъ дти… У всхъ горе, - только у насъ его нтъ.
Возл незнакомой деревушки, среди лсовъ, переобувавшiйся отставной солдатъ, съ серьгой въ ух, разсказывалъ намъ про ротнаго командира, какъ онъ въ опасномъ мст, подъ пулями, бросилъ свою фуражку впередъ и крикнулъ: «выручай, братцы!» И солдаты выручили его фуражку.
– Вотъ, ей-Богу!
А впереди - святое. И кругомъ - святое: тихiя берёзовыя рощицы на взгорьяхъ, юныя, свтлыя, какъ наши души; и уже позолота на нихъ вечерняя - отъ заката; и святы тоненькiя пики лсныхъ войскъ - ровнаго малодого ельника; и затихающiя тропки, милыя тропки…
Въ овраг, въ тняхъ, куда упала дорога съ бгущими по сторонамъ тропками, - часовня въ берёзахъ. Въ гор - узкiе, тёмные проходы.
– Святыя пещерки, - крестясь, говоритъ солдатъ.
Тутъ и колодецъ подъ деревяннымъ шатромъ, съ крестикомъ. Мы пьёмъ студёную воду, - вдь и она святая. Горбатый рыжiй монахъ, въ рыжеватой на горбу ряск, водитъ насъ въ узкихъ и низкихъ ходахъ въ гор, во тьм и сырости, свтя восковой свчкой. А хорошо бы пожить такъ: рыть въ гор ходы, а ночью молиться!
Скорбно лицо горбатаго монаха. Онъ сидитъ на лавочк подъ берёзой, у которой длинныя втви не топорщатся въ стороны, а повисли. Онъ говоритъ о смерти: померъ вчера его товарищъ. Вотъ на этой лавочк тихо сидлъ онъ вчера вечеромъ подъ этой берёзой и тихо померъ. Тихо взялъ Господь его душу.
– Жалостливый былъ… По нашей дорог народу идётъ много. У каждаго горе, каждый несётъ его къ Угоднику. А братъ Симеонъ каждому слово скажетъ, каждаго утшитъ, на своё сердце положитъ… Вотъ и померъ.
Молчатъ вс: и солдатъ, и старухи, и мы, старательно вырзывая на лавочк свои буквы, и старая берёза, и розовый огонёкъ лампады надъ входомъ въ пещеры. Ночь и грусть коснулись нашей души. По этой дорог, по свтлымъ тропкамъ, подъ свтлымъ небомъ въ тихихъ радостныхъ рощицахъ, несутъ люди горе своё…