Суровые дни
Шрифт:
– Шиколадомъ кормить желаетъ!
– кричалъ и чайникъ, у котораго круглое лицо уже не разнилось отъ платка.
– Шиколаду ему подай!?
У мужика тряслись губы, ходили руки, онъ кричалъ своё, но приказчикъ и чайникъ тоже кричали. У чайника выбилась изъ платка вата и лзла въ его ротъ; онъ её запихивалъ, отдувалъ и еще больше разстраивался.
– Я своего врага могу!
– кричалъ Чугунъ.
– У меня сынъ!
– Энъ, чего защищаетъ!
– помогалъ чайникъ.
– Въ плнъ у него попалъ, дакъ теперь и глотку дерёшь?
Мужикъ ничего не понималъ: совсмъ его
– Стой-погоди!
– закричалъ и онъ.
– Не разстраивайся, дай разберу. Надо не серчать, а… у каждаго свое разстройство! Которые враги? Погоди! Которые самые враги… они…
– Мои враги!
– крикнулъ мужикъ, улучивъ время.
– Вотъ!
– ударилъ онъ въ грудь.
– У мин тутъ… какъ ты знаешь?!
– съ болью, перекосивъ лицо, кричалъ онъ.
– Мн ко двору время… баба дожидаетъ… сно не свезено… Ты мин знаешь?!
– Ну тебя, отвяжись!
– плюнулъ приказчикъ.
– Задурлъ.
Тутъ вышелъ изъ жилой половины парень. Теперь онъ былъ въ куртк и картуз цвта пыли, вихры примаслены и расчёсаны, и начищены сапоги: собрался гулять.
– Вотъ вояка-то мой… - уныло сказалъ чайникъ.
– То Захарка былъ, а теперь - гожiй.
– А чего я не гожiй!
– ухмыльнулся Захарка и полезъ за гармоньей.
– Я съ ероплана бонбы буду кидать!
Заигралъ, было, польку и оборвалъ. Подумалъ, закинувъ голову и заплъ подъ гармонью:
Карпаты… каменныя горы!
Увижу… вашу синяву…
Назадъ… ужъ бол не вернуся…
И увидалъ мать: смотрла она на него изъ-за переборки. Тряхнулъ головой и перевёлъ выше и жалостнй:
Прощай, про-щай, соколикъ я-снай,
Прощай, сыночекъ дор… рогой!
Мужикъ поставилъ локти и прикрылся кулаками. Хорошо плъ Захарка, душевно, потряхивая головой и устремивъ глаза къ матери, которая - только онъ одинъ видлъ - стояла въ темнот, въ дверяхъ переборки. Плъ, наигрывая подъ щебетъ растревожаннаго щегла. Дождь кончился, и прочищалось небо. На той сторон, черезъ рябины, горли краснымъ огнёмъ окошки: садилось солнце. Рябины были тихи теперь, стояли грузныя и тоже, какъ-будто, слушали. И чайники на полкахъ слушали, и задремавшая на прилавк кошка.
Заговорили про наборъ, про захаркины сапоги, въ которыхъ пойдетъ, про артиллерiю. Хорошо служить въ артиллерiи: самъ палишь - тебя не видать.
– Всё едино… - сказалъ мужикъ.
– Чего - всё едино?
– спросилъ чайникъ.
Мужикъ не отвтилъ.
– А что убиваютъ!
– съ сердцемъ сказалъ приказчикъ, показавъ стиснутые зубы, и уставился на мужика тяжёлымъ, злымъ взглядомъ.
– Всё ему не ндравится! Сынъ у меня въ альтилерiи, мортирнаго дивизiона… Пишетъ такъ, что… папаша, не безпокойтесь! А ему не ндравится! Всё е-ди-но! Чортъ непромытый…
– А ты чего оборачиваешь на себя, ну?!
– выкрикнулъ мужикъ и стукнулъ кулакомъ объ столъ. И тоже уставился.
– Ты глотку-то дери, да не очень! Обълся… По водк скучаемъ.
– Ну… тоже и у него разстройство, - примирительно сказалъ чайникъ.
– Сынъ у него въ плнъ попался.
Стало смеркаться. Часики простучали восемь. Мужикъ сталъ собираться. Собралъ въ карманъ баранки, ползъ за сапогъ, поискалъ. Опять сталъ вынимать баранки. Пошарилъ по карманамъ, вытащилъ тряпицу и сунулъ за сапогъ. Поглядлъ въ окошко - совсмъ загустились сумерки. Чайникъ засвтилъ лампу.
Съ рзкимъ свистомъ и гиканьемъ, подъ гармонью, - ихъ уже давно было слышно, - ввалилось четверо парней въ заломленныхъ картузахъ цвта пыли, съ пiонами на груди: поповы дочери надавали имъ на прощанье. Захарка рванулъ гармонью, вскинулся и пустилъ лихой дробью:
Анки-дранки-девирь-другъ-
Тиберъ-фаберъ-тиберъ-фукъ!
Грохнуло - и потонуло всё въ свист и ухань. Заходили чайники, задребезжали стёкла, запрыгалъ огонёкъ въ ламп, и самая лампа закачалась. Прыгали красныя лица, били ногами въ полъ.
– Жаръ-жаръ-жаръ-жаръ!..
– загремлъ, какъ въ трубу, Чугунъ.
– Валяй, наши!
Втромъ несло отъ нихъ, безумнымъ разгуломъ. Схватилъ Захарка вязку баранокъ, кинулъ на шею, закрутился и разорвалъ. Полетли баранки подъ каблуки. И долго били ногами въ полъ, словно хотли проломить доски. И прыгали на груди отрёпанные, почернвшiе пiоны.
Вывалились на улицу.
Приказчикъ потрогалъ у груди, гд лежали деньги, и ушелъ. Мужикъ ещё посидлъ, погрызъ ногти, поглядлъ въ окошко - темно. И пошёлъ.
– А что жъ платить-то?
– окликнулъ чайникъ.
Мужикъ остановился.
– Чего?
– Чего чего? А за чай…
Мужикъ поглядлъ къ мсту, гд сидлъ. Тамъ стояли блые чайники, маленькiй и большой, и не опрокинутая чашка.
– А я и не пилъ… - сказалъ онъ, будто удивился, что и въ самомъ дл не пилъ.
– Не пилъ! За заварку.
– За заварку… - раздумчиво повторилъ мужикъ и ползъ въ карманъ. Вынулъ помятый кошелёкъ и сталъ торопливо открывать, съ усилiемъ разжимая ногтями и прижавъ къ животу, даже перекосилъ ротъ и ощёрился. Насилу открылъ. Сталъ отдавать, встртился глазами съ чайникомъ, который какъ-то по-особенному приглядывался къ нему, и тутъ покривились и расползлись у него губы и задрожали. Вс морщинки на его лиц задрожали и обтянулись. Онъ потянулся черезъ прилавокъ, поглядлъ въ упоръ остановившимися пугающими глазами и пошепталъ выдыхами:
– Сына у мин… убили…
И все смотрлъ пугающими глазами на чайника.
– Вонъ что… - сказалъ тоже тихо чайникъ и тоже, будто, испугался.
– Убили… - повторилъ мужикъ, силясь собрать расползающiяся въ гримасу неслушающiяся губы.
– Въ аньтилерiи былъ…
Не могъ больше говорить, только подкинулъ головой, словно хотлъ сказать: то-то и есть!
– Что жъ подлаешь!
– вздохнулъ, подождавъ, чайникъ и сталъ постукивать о прилавокъ рёбрышкомъ пятака.
– Домой надоть… - морщась, какъ отъ боли, шепотомъ говорилъ мужикъ, - баб говорить надоть, а какъ говорить-то… Цльный день маюсь вотъ, не надумаю… жуть беретъ…