Суровые дни
Шрифт:
– Вотъ и берёза плакучая, - говоритъ монахъ.
– У святого мста каждая берёза плачетъ.
И правда: плачетъ берёза. Обвисли втви, печальны он, словно хотятъ упасть.
– Это врно, - говоритъ солдатъ, - по большакамъ все такiя берёзы… Каждая дорога въ святое мсто горе людское примаетъ…
А у насъ нтъ никакого горя. И ничего не примутъ отъ насъ ни эта святая дорога, ни эта плачущая берёза. Свтлая передъ нами жизнь, и непонятны намъ впервые слышимыя слова о людскомъ гор. А вдь оно кругомъ: оно и на горбу этого монаха, и на лиц солдата, которое кажется
Монахъ ведетъ насъ въ часовню, зажигаетъ свчку, берётъ въ окне книгу и спрашиваетъ: не хочетъ ли кто записать на поминованье. Солдатъ вынимаетъ два пятака, кладётъ на книгу и говоритъ:
– Пиши новопреставленнаго Петра. Больше и писать не за кого…
Одинъ я теперь на свт.
Кто этотъ Петръ? И почему писать не за кого, и почему солдатъ теперь одинъ на свт?… Но солдатъ не говоритъ ни слова, только сурово его лицо.
Записываетъ монахъ въ свою книгу, - говоритъ ему плачущая старуха и кладётъ деньги. И ещё молодая баба говоритъ радостно:
– А ты младенчика моего запиши во здравiе… Василiя моего, младенчика.
И такъ радостно говоритъ, и такъ хорошо смотритъ.
И ещё молодая баба говоритъ своего младенчика, и ещё другая, съ ребенкомъ, который выглядываетъ запечённымъ личикомъ изъ-за холстинки, у ея груди.
– Этого вотъ самого, Ванюшечкю моего запиши…
И принимается покачивать его и тихо похлопывать.
Смотритъ на неё и на ребенка монахъ, и солдатъ, смотримъ и мы. И теперь совсмъ хорошо, и уже нтъ въ нашей памяти ни умершаго монаха, ни горя чуемаго: такая радостная и счастливая баба.
А мы что запишемъ? У насъ вс здоровы. Но записать надо, какъ будто безъ этого и весь богомольный путь нашъ - не путь. Монахъ смотритъ на насъ, пошевеливая перомъ надъ книгой, да и заплатить надо за пещерки.
Товарищъ, подмигивая, глядитъ на меня, и такъ много задорнаго въ его плутовскомъ взгляд.
– Мы сами, - говоритъ онъ монаху и царапаетъ что-то на правой страниц - за упокой.
– Готово дло!
И громко читаетъ: «утопшаго отрока Сидора и утонувшаго Тита».
Солдатъ говоритъ:
– Вона что-о!
Старушка и бабы жалютъ и спрашиваютъ, - чьи такiе, сердешные?
Мы говоримъ такое несообразное, что солдатъ недоврчиво крякаетъ, а монахъ покачиваетъ головой. Но бабы врятъ, а старушка говоритъ даже:
– Помолюсь и я, гршница, за нихъ, касатики… Ишь, горе-то у васъ какое!..
И намъ такъ весело, - вдь у насъ нтъ никакого горя. Не по насъ плачутъ старыя берёзы: для насъ молодыя, кудрявыя, радостныя. Съ нами он шептались всю дорогу по втерку.
Только на гор, за оврагомъ, въ ещё свтломъ пол, передъ темнющей впереди деревней ночлега, мы разсказываемъ солдату, что пошутили, и монахъ теперь каждый день до будущаго года будетъ поминать Сидора и Тита. И теперь вс смются. Остались позади печальныя берёзы, а впереди - весёлый ночлегъ, старенькiй добрый Угодникъ, которому мы поклонимся и котораго попросимъ о самомъ хорошемъ и радостномъ; впереди молодость безъ конца, ясность безъ края, свтлая неизвстность.
А впереди для насъ, какъ и для всхъ, идущихъ дорогами, насадила жизнь плакучiя берёзы. По дорогамъ стоятъ он, по большакамъ, въ низинахъ и на взгорьяхъ, незамчаемыя, опустивъ уставшiя шумть втви.
Наши берёзы… Въ тихую пору он неслышно плачутъ. Въ втр он безсильно волнуются, безсильно хлещутся и уныло звенятъ. По теб он уже отзвонили, товарищъ дтства. Берёзы твои уже усохли. Уже сыплются въ втр ихъ сухiя, какъ проволочки, безлистыя, по-старушечьи шамкающiя и шуршащiя втки-плети. Мои же ещё позваниваютъ…
Откатились года назадъ, - и нтъ уже будущаго безъ края и неизвстности свтлой. Всё теперь ясно, и опытные глаза, какъ по четкой книг, прочтутъ всё по тмъ же тропкамъ и дорогамъ, проселкамъ и большакамъ, что знаютъ плакучiя берёзы.
Это лто живу я на той самой большой дорог, по которой четверть вка назадъ, попрыгивая, бжали мы къ радостному - вперёдъ.
Я узнаю деревни. Он таки-удачно прожили это время: состарились и подновились, и какъ-будто чего-то ждутъ, поглядывая на дорогу. Новые домики ждутъ, а старые немного попятились - надоло смотрть, или чуть наклонились вперёдъ, чтобы лучше видть, что творится на бломъ свт.
Узнаю и давнiя берёзовыя рощи. Окраины ихъ стали строже и уже кое-гд выпустили начинающiя уставать втви-плети: тронуло ихъ годами и дорожнымъ ходомъ; наслушались и насмотрлись людской жизни. А маленькое лсное войско пикъ-елей куда выше подняло своё строевое оружiе и потемнло. Но тропки всё т же, и люди т же, и такъ же бредутъ къ Угоднику. Теперь хорошо знаю, зачмъ бредутъ: и по опущеннымъ головамъ, и по сбивающимся шагамъ, и по согнутымъ спинамъ могу прочесть, чмъ и какъ исписала открывшаяся мн жизнь.
А много ихъ идётъ въ это лто… Много ихъ присаживается на излюбленныхъ примятыхъ мстечкахъ, въ холодочк. Они всё т же, какъ четверть вка назадъ: и молодухи съ ребятами, и старушки въ клтчатыхъ синихъ панёвахъ, въ лапоткахъ, съ дорожными палочками-водилочками, и многознающiе странники. И хочется мн зажмурить глаза и вызвать изъ прошлаго тихiй iюньскiй вечеръ, тихiй, въ жёлтыхъ крапинкахъ по краямъ, прудъ съ купальней у того берега, въ свжую краску пущенный заборчикъ неизвстной усадьбы съ берёзами, съ серебрянымъ шаромъ въ цвтник, на горк, съ террасой въ полотнахъ, съ счастливыми обитателями безмятежнаго уголка, на которыхъ, бывало, смотрли мы отъ пустой дороги.
Зажмуришься, - и вотъ уже перекинулся далеко назадъ: рядомъ, слышу, похрустываетъ сухарёмъ мой товарищъ и устало зваетъ… Вотъ и отстающая заплатка на срыхъ штанахъ, и заслуженная фуражка. Онъ здсь опять, на большой дорог. А по лвую руку солдатъ стягиваетъ сапогъ, чтобы перетянуть подвёртки, и кряхтитъ надъ ухомъ. А сейчасъ впереди оврагъ и пещерки, будемъ пить изъ святого колодца, а тамъ, на горк, деревня ночлега, а тамъ Угодникъ, а тамъ… ясность была безъ края…
И самая та кукушка!..