Суровые дни
Шрифт:
И вс знаютъ, что это первый ея гостинчикъ отъ сына за всю ея жизнь.
И молчаливой жен своей Марье, столько лтъ битой, принёсъ Василiй гостинчикъ. Принёсъ ей пару мытыхъ бумажныхъ платковъ, въ которыхъ ему подарили на Пасху въ городскомъ лазарет пачку махорки, три золотника чаю и пряниковъ.
Теперь ужъ онъ никуда не уйдетъ отъ нихъ, не будетъ лазить по крышамъ, ставить кресты на церквахъ и громоотводы на фабричныхъ трубахъ. Будетъ бродить у двора.
Въ погодiе дни сидитъ онъ на чурочк, подъ окномъ избы, положивъ подъ руками новенькiе, жёлтые костыли, выданные ему изъ госпиталя, и глядитъ на тихую улицу. Сидитъ часами, покуриваетъ изъ фарфоровой трубочки, въ синихъ разводахъ, съ головой бородатаго старичка въ колпачк. Эту трубочку подарилъ ему плнный нмецъ.
– Помнялись на разговор. Далъ ему жестяную спишешницу, съ тройкой… дуга понравилась. Нмецъ ничего, деликатный…
При выписк получилъ онъ вольное платье: новую хорошую тройку, хромовые сапоги съ
Онъ сухощавъ, скуластъ; на воспалённомъ, сильно рябомъ лиц ни волоска: выла оспа; острые маленькiе глаза безпокойно выглядываютъ надъ скулами - что-то отыскиваютъ. Такiе глаза бываютъ у пойманной птицы. Да, теперь онъ прочно пришитъ къ земл костылёмъ. Ни лихости, ни былого задора. Не завьётся теперь подъ крестъ и не пойдётъ за бутылку водки по высоченному краю сквозного желзнодорожнаго моста. Не ударитъ картузомъ по рук инженера-бельгiйца, все за ту же водку, что съ одной верёвкой, дощонкой да парой палокъ доберётся до маковки заводской трубы.
Сидитъ на чурочк и смотритъ передъ собой на конецъ костыля: чего же теперь? Видъ у него, какъ у человка, котораго выхватили нежданно изъ горячей работы. То крутилъ его вихрь и грохотъ, а теперь страшная тишина, тихiя поля, умирающая избушка, которую онъ будто только теперь увидлъ. Да, теперь не накроешь.
Радъ ли онъ, что вернулся? По его лицу не узнать. Сидитъ, будто всё ещё не можетъ опомниться, и думаетъ, думаетъ. Ну, а что же самаго замчательнаго было съ нимъ на войн?
– Самаго замчательнаго?.. Особо замчательнаго ничего не было.
– Ну, а какъ… жарко было, въ смысл боя?
– спрашивалъ его студентъ изъ усадьбы.
– Ничего. Погода была деликатная. А когда и дожди… Сады у нихъ замчательные, яблоки всякiя, больше кулака есть. Яблоки все ли. Свиней тоже много держутъ. Соленую ихнюю свинину ли… не пересть. А то разъ сливошнаго масла три бочки нашли, получили въ окопы боле четвёрки на душу. Которые непривышны къ нему - ноги мазали.
О бояхъ мало говоритъ. Разсказываетъ больше про мста, про разныя мелочи, которыя его поразили.
– Привезли разъ нмца, стали по-польски говорить. Нмецъ говоритъ: «вы хитрые, первые войну начали». А мы ему - «врёшь, вы начали!» - «Нтъ, вы! Вы, говоритъ, загодя вс дороги изгадили, никуда не годятся, ямы одн да грязь… вс дороги устранили!» - «Да у насъ, говоримъ, всегда такiя дороги, а то и хуже». Прищурилъ глазъ и посмивается: «Ахъ, какiе вы хитрые! Разв это дороги? И дома, говоритъ, вс поломали, оставили одни сараи».
– «Какiе сараи?» - «А вотъ такiе, говоритъ, соломой покрыты». Ужъ смялись! Хитрые и хитрые! Втолкуй ему. Тутъ я ему и сказалъ: «Мы, говорю, подъ Богомъ ходимъ, небомъ укрываемся, чортомъ подпираемся!» Не понялъ!
– «Съ дорогами-то, говорю, и слпой безъ горя, а ты вотъ безъ дорогъ сумй!» Такъ ничего и не понялъ.
– «Нтъ, вы хитрые!»
Еще про «Саску-дерзысъ» разсказывалъ охотно.
– А это у насъ въ рот былъ прапорщикъ. Соберутся къ ротному господа офицеры изъ другихъ ротъ, и батька придётъ. Какъ свободное время - въ карты хлещутся. Весело, всякiе анекдоты, смхъ… А прапорщикъ былъ за полуротнаго, Александръ Евгеньичъ, картавый. Бывало кричитъ: «на стыки!» Но былъ отчаянный. Придёшь къ ротному въ землянку, фельдфебель пошлётъ, а они подъ него задаются и говорятъ: «Саска, дерзысъ!» А онъ карту бьётъ и навариваетъ: «дерзусъ!» И вотъ такъ было. Прибгъ я разъ къ нимъ - «ваше высокородiе, казакъ отъ штаба!» Приказано второму батальону выбить нмцевъ съ бугра. Бросили карты, побжали. Правда, стоять надоло, цлую недлю въ окопахъ сидли. Какъ стемнло, вылзли изъ окоповъ, стали перебгать цпями… Ночь, тёмно, дождь прошелъ. А ужъ т учуяли: сушатъ насъ пулями - засушили! Ротный, слышу, кричитъ съ праваго флангу, будто смется: «Саска дерзысь… натинается!» А прапорщикъ въ середк шёлъ, возл меня. Весело такъ ему гакнулъ: «Дерзусь!» И готовъ, въ лобъ прямо. Больше и слова не сказалъ.
Это было замчательно и ещё, какъ нмца воровали.
– Кузнецъ былъ у насъ въ полковомъ обоз. Вскрылъ посылки - поймали. Отдали подъ судъ, а покуда изъ обоза въ строй. А тутъ и приходитъ приказъ изъ штаба дивизiи - языка достать, что бы ни стало. Думали-думали - ничего не придумали. И батальонные думали, и ротные… Какъ его добудешь! А надо немедленно. А они колючiе, черти… живыми не даются. Вотъ тутъ самый тотъ кузнецъ-воръ и говоритъ ротному: «дозвольте, могу разстараться, только за меня отхлопочите на суд».
– «Какъ можешь, объясни».
– «А ужъ это, говоритъ, дозвольте мн распредлить планъ».
– «Ну, распредляй, говоритъ, а не достанешь - на глаза не попадайся». А кузнецъ говоритъ: «мн судъ не сладокъ, а тогда мн водки хотлось, искалъ попользоваться, Богъ не привелъ. Будьте покойны: либо голову сложу, либо нмца приволоку». Попросилъ выбрать двоихъ, которые отчаянные. Спросили, кто желаетъ. Доврился солдатикъ одинъ, Пиньчукъ, нашего взводу… ну, и я прикинулъ: можетъ, крестъ заработаю, а то всё равно скушно, ршайся моя судьба. Ротный насъ перекрестилъ, совтъ далъ: «ну, подлецы-друзья, заочно васъ цлую и благословляю. Заработайте себ кресты, а мн славу!» Кузнецъ взялъ палку аршина три съ половиной, затесалъ, а на верхушку гвоздь вколотилъ. И ещё газету себ выпросилъ. Глядятъ - что будетъ?
– «Вотъ, говоритъ, этимъ енструментомъ и выловлю». Подошла ночь, велитъ намъ за нимъ ползти. Поползли къ ихнему окопу шаговъ съ шестьсотъ до нихъ было. Приползли на серёдку, кузнецъ сейчасъ палку въ землю воткнулъ покрпче, а на гвоздь газету повсилъ. Веллъ назадъ ползти. Утромъ глядимъ - газета виситъ. На другое утро, глядь - нтъ газеты! Стой, былъ! Ночью опять полземъ, лопатки веллъ захватить. Опять газету повсилъ, глядь - сыгарка на ниточк виситъ! Въ обмнъ на газету. Тутъ кузнецъ и говоритъ: «жалко тебя, товарищъ, а изловлю, вмст лучше покуримъ». Веллъ отползти чуть впередъ и въ сторонку, шаговъ на десять, канавку рыть, а землю подальше раскидывать. А на пашн было. Выкопали канавку, аршинъ десять, чуть чтобы лечь вровень, какъ по шнурку. Легли.
– «Ну, говоритъ, спи-высыпайся, а я стеречь стану». Ночь проспали. Глядимъ - виситъ газета. Лежимъ, день блый. Какъ зачали они палить! И наши, и т! Зыкаютъ пули - вотъ-вотъ вржетъ. Иная совсмъ сбоку запашетъ, земля летитъ. А наши, говорили потомъ, безпокоились - куда мы подвались? Въ бинокль не могли усмотрть - поле и поле, знаку нашего нтъ. Ротный такъ и поршилъ: сдались, сукины сыны, либо нмцы забрали. А кузнецъ ругается - «только бы они мн, такiе, шеста не сбили». Сухарика погрызли, пить смерть хочется, а не уползёшь. Пролежали до ночи.
– «Можетъ, ещё заявится», - сталъ насъ кузнецъ уговаривать, - «крестовъ намъ приволокётъ, а мн суда не будетъ». Нашла ночь, а нмца и знаку нтъ. Ужъ и сушилъ ихъ кузнецъ!
– «Ладно - говоритъ, на газету не изловлю, - на огонь выйдешь; на голосъ выманю. У меня ещё планы будутъ». Мозговой былъ! Ужъ свтать стало, опять день лежатъ. А пить - прямо погибаемъ. А кузнецъ ихъ содитъ! Кофю у нихъ варить стали, по втерку слышно. Вдругъ, слышимъ, - шагаетъ… А тума-анъ… близко не видать. Видимъ - идётъ такъ слободно человкъ, безъ ружья, здо-ровый. Два шага — и станетъ. И къ шесту… Кузнецъ знакъ намъ - ползи, не шуми. Винтовки оставили - какъ бы сгоряча не запороть… надвигаемся, какъ зми. А онъ къ шесту подошёлъ, газету снялъ, чего-то вшаетъ… Какъ кузнецъ его - цопъ за ноги! плати деньги! шинелью-то и накрылъ, навалился. Да мы ещё. Онъ вывернулъ голову да меня за палецъ зубами, вотъ рубчикъ остался. Кузнецъ ножъ ему показываетъ - позвай! Матушки - унтеръ-офицеръ! на петлицахъ пуговицы съ чёрнымъ орломъ! Орёлъ, рваныя крылья. Не даётся. Вывернулся да кузнеца въ ухо. Кузнецъ - брыкъ, а мы ужъ успокоили, сдавили подъ загривокъ, не скрипи. Ну, потомъ успокоился. Выбрали винтовки и поволокли его по-хорошему къ себ. Ротный всхъ насъ перецловалъ, нмцу папироску въ зубы, куриную ногу, шиколаду. Сперва посурьезничалъ, а то и улыбаться сталъ.
– «Пишите, говоритъ, моему ротному записку, что принялъ вс мры, а то мн казнь будетъ». Ну, ротный вызвалъ умющаго, написали записку: «поймалъ, говоритъ, вашего судака нашъ кузнецъ обозный, сдался геройски». Съ ракетой къ нимъ перекинули въ кошельк. Сейчасъ его въ штабъ дивизiи - «На всхъ, говоритъ, рапортъ напишу, приставлю». Только ничего не вышло. Какъ зачали они по насъ шпарить съ обда, осерчали, а къ ночи въ атаку. Семнадцатаго ноября, ночью… Ротнаго убили, кузнецъ безъ всти пропалъ. Вс офицеры наши выбыли. Рапортъ-то и не успли написать. А то бы съ крестами были.
Бабка Настасья слушаетъ и моргаетъ, и понятно ей одно только - это ея Василiй и теперь не уйдетъ.
– Ну… по деревамъ лазилъ для наблюдательнаго пункта…
– А какъ нмцы?
– Ничего, хорошо умютъ… - говоритъ онъ, кривя губы, и глядитъ на остатокъ ноги съ завёрнутой кверху, подколотой штаниной.
Онъ ещё не совсмъ отошёлъ, ещё не весь здсь. Смотритъ-осматривается, какъ человкъ, только что переплывшiй рку. И какимъ же маленькимъ и скучнымъ, должно быть, кажется ему теперь здшнее посл просторовъ, гд топчутъ и жгутъ, гд жизнь потеряла цну, а смерть… Къ ней привыкаютъ скоро и не обращаютъ вниманiя.
– День думаешь, другой… а тамъ и думать не думаешь.
Въ огн и грохот показалась ему новая жизнь. Повидалъ нмецкую землю. Да, живутъ. Удивила она его ровными, какъ оструганная доска, дорогами, чанами съ мясомъ, окороками на чердакахъ, машинами, чистенькими хуторами, садами, яблоками, погребами, полными масла и пива, закромами пшеницы и ячменя, воздланными полями. Жизнь какая! Собственными глазами видлъ и прикоснулся. И какой же жалкой должна показаться ему теперь эта приткнувшаяся къ ветл изба.
– Правда, скушно. Послужилъ отечеству… Мы за своё, а имъ-то за своё куда злй нужно. Нажито у нихъ - въ сто годовъ не прошь…
Заглядываетъ подъ нависшiй надъ нимъ хохолокъ избушки.
– Въ гошпиталь изъ вагона два барина меня волокли, для отечества тоже старались. Папиросками угощали…
Все кривитъ ротъ и глядитъ на свою култышку.
– Общали механическую ногу выдать… мрку сымали, къ Рождеству наказали прiзжать. Общали на казенное мсто взять… Чего не общали!..
Его Марья, всегда его боявшаяся, и теперь, какъ-будто, ещё боится.