Суровые дни
Шрифт:
– На каменный домъ и соберетъ… - сказалъ чайникъ.
– Къ уряднику бы, онъ бы ему разжалъ!
– Выходитъ, Хистратигъ-то за насъ… - сказалъ одинъ изъ мужиковъ.
– Энти-то его не уважаютъ, а…
– Какъ такъ, не уважаютъ!
– отозвался чайникъ.
– Онъ и у татаровъ знаменитъ!
– Онъ-батюшка на всю землю извстенъ… - сказалъ старичокъ.
– А бол къ нашей вр прислоняется.
– А скажи - Иванъ-Воинъ!
– погрозился мужикъ пальцемъ-куколкой.
– Они его никакъ не считаютъ! Нмецъ у насъ на завод праздники
Наконецъ, разошлись. Посушился и ушёлъ старичокъ. Чайникъ опять привалился за прилавокъ. Парень поигралъ-поигралъ и ушёлъ спать за переборку. Въ чайной затихло. Часики только постукивали да постёгивало дождемъ въ окошки.
Въ шестомъ часу, въ ливень, опять зашёлъ по дорог изъ города мужикъ. Узелка уже не было, только моталась на рукав вязка смокшихъ баранокъ. Слъ къ окошку, поглядлъ на короля Альберта, на баранки и сталъ жевать. Изъ жилой половины вышла хозяйка, худощёкая, невесёлая, будто заплаканная, одтая по-простому - въ чёрномъ платк, какъ пожилая черничка. Поставила чайники и ушла къ себ.
Въ образномъ углу, подъ окошкомъ, сидлъ надъ газетой прозжiй торговецъ-галантерейщикъ - его лошадь мокла у коновязи - и громко вычитывалъ, водя пальцемъ и передыхая. Его сиплый голосъ гулко отдавался въ безлюдной чайной: «… и заявилъ… парламенту… что разъ дло идетъ о спасенiи… цивилизацiи… Европы»!.. Да-а…
Мужикъ глядлъ подъ рябины: съ красныхъ кистей сочилось; въ луж полоскались утки, пощелкивали носами. Въ неб несло полныя дождя тучи. А за спиной точилъ и точилъ будто жалющiй голосъ, прерываемый вздохами: «… могутъ измнить положенiе… державъ!..» Да-а…
Противъ торговца сидлъ старикъ въ полушубк и слушалъ, преклонивъ голову.
– Въ город чего слышно?
– спросилъ проснувшiйся чайникъ.
Мужикъ не отозвался. Онъ сидлъ, подпёршись кулакомъ, и глядлъ въ рябины. Шевелилась его борода: жевалъ.
Пришёлъ получить за луговую аренду приказчикъ изъ усадьбы, - высокiй, грузный, прозвищемъ Чугунъ. Сизо-багрое было у него лицо, безбородое, съ низкимъ лбомъ, книзу шире; и руки были сизыя, налитыя. Стекало ручейками съ его кожаной куртки. Онъ вытеръ клеёнчатымъ картузомъ ручейки, обстучалъ грязь, - даже зазвенло на полкахъ, - и заговорилъ, какъ въ ведро:
– Кака погодка-то! Чисто ты заяцъ, съ красными ухами… - посмялся онъ чайнику, - и морду перекосило! По душу твою пришёлъ.
Стали пить чай.
– Выворачивай потрохи-то изъ шкатунки. Нался на сн ноншнiй годъ… Снцо-то твоё, сказывааютъ, и за Варшавой дятъ, чихаютъ!
– Много сказываютъ!
– плаксиво сказалъ чайникъ, помуслилъ палецъ и сталъ пересчитывать бумажки.
– По ноншнему времени жалть человка надо. Руки-то чего стоютъ!
Приказчикъ согласился: да, тсно съ народомъ стало.
– Харчи даю, прямо… знаменитые! Чай три раза… - два съ пол-тиной!
– плакался чайникъ, пересчитывая ещё разъ.
– Ахъ, какъ жалть человка надо по ноншнему времени!
Третiй разъ пересчиталъ бумажки, - сто сорокъ рублей, - подержалъ и отдалъ.
– Надо жалть… - согласился Чугунъ, заворачивая деньги въ платокъ.
– Всмъ другъ дружку жалть, бол ничего.
– Такъ жалть… жальчй чего нельзя! Энти деньги… тыщи такъ не жалко, какъ… по ноншнему-то времени!
– разстроился чайникъ.
– Никакъ не сообразишься. Поди вонъ къ нему… - показалъ онъ на мужика, - онъ те пожалетъ… шкуру сдерётъ, а не то чтобы совмстно!
– Съ меня не сдерёшь… - передохнулъ Чугунъ, дуя на блюдечко и выворачивая красноватые блки.
– Онъ вонъ три часа лучше чай пропьётъ, три часа куритъ-зваетъ… въ эдакое-то время!
Поглядли на мужика. Онъ всё такъ же сидлъ, подпёршись кулакомъ, съ красной шерстинкой у кисти, отъ ломоты, и жевалъ баранку. Грязью были залиты его сапоги и полы выгорвшаго кафтана.
– До гулянокъ-то вс охотники, - сказалъ Чугунъ, оглядлъ и свои сапоги, грузно нагнулся и крпко подтянулъ за ушки.
– Черезъ это самое и плнныхъ выписываемъ на уборку. Своими руками завоёваны!
– Твоими!
– крикнулъ мужикъ и дёрнулся.
– Хрестись-пляши!
– Встань, покрещусь!
– сказалъ приказчикъ.
– Чей такой, сурьозный?
– Матвевскiй. Чуть не съ утра сидитъ, всё гложетъ. А позови-ка его косить - два съ пол-тиной! Онъ не берётъ во вниманiе, что у тебя тутъ… можетъ, ночи не спишь, думаешь… по отечеству…
Поговорили объ урожа: довелось бы только убрать.
– Всё сберёшь!
– злобно крикнулъ мужикъ приказчику.
– Накладёшь - вилой не достать!
И отвернулся къ окошку.
– Подай и теб Богъ тоже… въ рожк!
– сказалъ тяжело Чугунъ и тяжело поглядлъ.
– Ты мн Бога-то не суй, самъ ношу!
– крикнулъ мужикъ не въ себ, даже поблли у него губы и перекосилось осунувшееся, посрвшее вдругъ лицо.
– Ты мин какъ знаешь?! скрозь мин видишь?
– ткнулъ онъ себя въ грудь пальцемъ.
– Отечеству! Я сиб знаю, чего знаю! Онъ вонъ соли укупилъ сто кулёвъ… съ мин драть будетъ! Полны сараи овсу набилъ! Совмстна! Жалй его! Да-а… А ты жалешь?! Оте-честву! Жалтели какiе. Морды натроили себ… лопнулъ хочутъ! Можетъ, я бол теб отечеству жалю, не базарюсь?! Совм-стна!
– Ишь, непромытый!
– сказалъ тяжело приказчикъ и тяжело поглядлъ.
– Теб бы, сивому, работать… а ты который вонъ фунтъ баранокъ-то упихалъ, съ утра-то сидмши? А-а… не ндравится ему, что я плнныхъ, которые враги!..
– стукнулъ Чугунъ по столу кулакомъ и побагровлъ дотемна.
– Ихъ, можетъ… мой сынъ!.. за отечество сражается… своими руками забралъ! а я ихъ вотъ за шесть цлковыхъ?!
А теб три красныхъ подай?! Да-а!.. Чего захотлъ! Мой сынъ… кровь свою проливаетъ!! Не ндравится! Погоди… я вотъ тебя скоро на креслы посажу…