Суровые дни
Шрифт:
И опять сдлалъ головой - то-то и есть!
– А ты не сказывай.
– А какъ?
– не понялъ мужикъ и растерянно посмотрлъ, кривя ротъ.
– Ну… сразу-то, а тамъ… глядя какъ.
– Значитъ, не сказывать… да-да… - соображалъ мужикъ, уходя въ себя.
– А тамъ, помаленьку и…
– Товарищъ его далъ знать… на почт выдали, прочитали… - ползъ мужикъ за сапогъ и вынулъ тряпку. Хотлъ развернуть, подержалъ и опять сунулъ.
– какое дло…
И опять сдлалъ головой.
Постоялъ, пошевеливая баранки на прилавк. Потомъ досталъ кошелёкъ и опять, натуживаясь и запуская ногти въ щёлки запора, сталъ открывать. Вынулъ семь копеекъ и положилъ на прилавокъ.
– Это чего?
– спросилъ чайникъ.
– А за заварку…
– Вдь отдалъ!
Мужикъ забралъ деньги
– Что жъ теперь?
– спросилъ онъ тёмное поле.
По большой луж, въ которой отражались звзды, мужикъ призналъ, что стоитъ у сворота на просёлокъ въ Матвево. Поглядлъ туда и пошёлъ, не разбирая дороги, изъ колеи въ лужу и опять въ колею, толчками.
ПРАВДА ДЯДИ СЕМЕНА
Рядомъ съ Мироновой избой-игрушкой, изба дяди Семёна смотритъ хмуро, значительно, какъ и самъ хозяинъ. Много повидала всего, дв крыши смнила, осла, спеклась, и сталъ ея ликъ говорить: пожили, повидали, знаемъ. Рожали и умирали въ ней; выбирали въ пожаръ; плакали по сведенной за недоимку коров; проклинали судьбу и очень ужъ мало радовались. Только послднiе годы стали немного радоваться, когда воротился дядя Семёнъ изъ Москвы, съ лаковаго завода, завёлъ яблочный садикъ, пересталъ пить, «распространился» хозяйствомъ, пережилъ трудные годы, когда служилъ Михайла въ солдатахъ, поженилъ сына, - а тутъ и война. Самое-то хорошее и было, когда прошлымъ лтомъ заново крыли крышу - на свадьбу, подъ молодыхъ. И теперь смотритъ эта былая короткая радость свжей соломой. А въ радужныхъ, пропечёныхъ стеклахъ скупыхъ окошекъ - прежнее, нерадостное глядится: воротилось. А вдь и стёкла новыя собирался поставить дядя Семёнъ къ прошлому Покрову - пусть глядитъ веселй. И не довелось поставить. А теперь и совсмъ ни къ чему: на старое-то глядть можно и въ старыя стёкла. Да и глядть неохота.
– Вонъ Мироша-то… въ новыя глядитъ - глаза ржетъ. Воротиться-то воротился, а, гляди, завтра и не поворотился!
Дядя Семёнъ теперь хорошо знаетъ, что за болзнь у Мирона отъ нмецкой бомбы. И не завидуетъ.
Но, вдь, ласточки опять прилетли на старыя гнзда! Вдь это къ счастью? Прилетли и отлетли. Осень опять идётъ, нерадостная пора. Ну, а было ли радостнаго за годъ?
– Нтъ… ничего не было.
Не тотъ онъ, какимъ былъ годъ назадъ, не крпкiй. Срыя его кудри поблли, въ глазахъ томленье… Молчитъ-молчитъ - и передохнётъ съ хрипотцой. И у сердца потрётъ, подъ-мышкой, и головой покачаетъ, и неспокойно ему на завалинк, гд сидимъ: нтъ-нтъ и задвигается.
– Радостное… - угрюмо говоритъ онъ и смотритъ за рку, на луга, словно перебираетъ въ памяти, - а можетъ, и было что радостное?
– У кого оно… радостное-то?! Шутки… вотъ въ городу, у лавошниковъ, да… энти рады! Есть такiе, что Бога благодарятъ. Ну, когда ей конецъ, а?!
Неизвстно… Никому неизвстно. Думаю-думаю, ничего въ понятiе не возьму… вдь, раззоръ! Всмъ раззоръ будетъ! И нмцамъ, все равно - раззоръ! Значитъ, такое дурнiе народовъ. Нмцы, и т вонъ совсмъ задурли. Да такъ. Сказать теб правду, - странникамъ всякимъ, бормоталамъ, вры не даю… языческимъ инструментомъ этимъ хлбъ зарабатываютъ, распостраняться не допускаю. А вотъ ночевалъ у меня одинъ, вологодскiй, степенный… къ сыну шёлъ, въ лазаретъ… Старикъ - худого не говори, по разговору видать. И сынъ ему написалъ подъ присягой… самъ я и письмо отъ его читалъ съ клеймомъ. Такъ и пишетъ, что - подъ присягой теб сообчаю. Подъ городомъ, пишетъ, Лосью… - знаешь, городъ Лось?
– Ну, вотъ подъ этимъ городомъ набили наши нмца большую гору… подъ колокольню, слышь! Подъ присягой, говоритъ, пишу! Самъ билъ и видалъ и разговоръ ихнiй слышалъ, до чего отчаянность! Били его били, а онъ всё прётъ. Ужъ и пушки вс раскалились, силъ нтъ… и ужъ мы на его побгли со всхъ
Говоритъ дядя Семёнъ, Оршкинъ, бывшiй десятскiй, бывшiй лаковаръ, котораго Закону Божьему не учили. Онъ родился рабомъ по третьему году получилъ волю и уйму долга и не получилъ больше. Потомъ онъ долгiя годы получалъ пинки и затрещины и самые пустяки за трудъ. И Закона Божьяго не училъ. Отъ земли, отъ этого неба тихаго получилъ онъ какiе-то свои законы, въ темную душу свою уложилъ и несётъ. И знаетъ, что беззаконiе. Смотритъ на него съ синихъ куполовъ крестъ небогатой церкви въ тихомъ озаренiи вечера. Мало и про этотъ Крестъ знаетъ дядя Семёнъ.
Врядъ ли знаетъ, что и тамъ тотъ же Крестъ. Пусть ужъ лучше не знаетъ.
Не слышно п'oстука ткацкаго станка въ изб: прикрылась фитильная фабрика и не работаетъ ленты и фитили Марья, невстка. Да и времени нехватаетъ - совсмъ заслабла бабка, корову подоить не можетъ: подковырнула её война тревогами.
– Никуда старуха, отсякла… сердцемъ мается, ноги запухли… Скоро, должно, пачпортъ ей выправлять безсрочный… пожили мы съ ней, подали, всего повидали… а вотъ на закуску намъ съ ней теперь…
Дядя Семёнъ не договариваетъ, что послала имъ жизнь на закуску. Не можетъ договорить, - сводитъ въ горл. Онъ потираетъ подъ бородой, и тёмное, большое лицо его сморщено въ частую стку, и въ каждой морщинк - былое, невесёлое. О, если бы вывести ихъ, стариковъ, всхъ этихъ, доживающихъ нерадостную жизнь въ тяжкомъ невденiи, что будетъ, - вывести въ чистое поле и показать взгляду, привычно скользящему, не останавливающемуся на ямахъ и рытвинахъ расплескавшейся жизни! Остановился бы и померкъ привычно скользящiй взглядъ, не смогъ бы прямо смотрть, какъ не можно смотрть на солнце.
– Моръ на стариковъ на нашихъ… моръ… - говоритъ дядя Семёнъ.
– Бывало, одинъ-два за годъ-то улетучатся яблоки на тотъ свтъ жевать, а ноншнiй годъ мёрлы задали… шесть человкъ! Потрясенiе-скорбь, съ нутра. Какъ сухостой съ втру. Другой бы и пожилъ годокъ-другой, а тутъ одно за одно, не дай Богъ. Вотъ… съ того краю, стало быть, начинай, считай. Акимъ Волковъ - разъ. Похалъ по дрова, у чайной сталъ спицъ взять, закачнулся-закачнулся, захлюпало въ глотк - на порог и померъ, голову расшибъ… Въ Миколу ещё старуха Васёва… у той сынъ въ плну померъ, заздили нмцы…
Пересчитываетъ, а въ голубоватыхъ глазахъ вопросъ и тоска. И вспоминается мн попова вечеринка въ уздномъ городк, сидитъ на диванчик молодой псаломщикъ съ гитарой и смшливо и быстро-быстро, словно часы читаетъ, разсказываетъ о доходахъ, подыгрывая на одной струн:
– Свадьбы сократи-лись, крестьянъ совсмъ ма-ло! (на мотивъ - «только онъ прi-халъ - опять узжаетъ»).
И потомъ часто-часто, скороговорочкой:
– Производство живого товару сокращается, выручаетъ: первое - погребенiе, старухи шибко помирать принялись, въ нашемъ посад за одинъ рождественскiй постъ семерыхъ старухъ похоронили… второе - панихиды, сорокоусты, молебны, до двухъ десятковъ молебновъ каждый праздникъ, и о болящихъ, и о скорбящихъ, и благодарственные, и по общанiю… есть нкоторыя семейства - по три разныхъ молебновъ служатъ, и просфоръ больше неизмримо, на Рождество было тысяча триста сорокъ просфоръ! Батюшка подымался съ трехъ часовъ утра раннюю обдню служить… иконы и крестъ несравнимо щедре принимаютъ, на поминъ души вклады… Канительщика нашего компаньонъ отъ холеры померъ, въ обозной канцелярiи былъ, пороху и не нюхалъ - въ честь его тыщу рублей вкладъ внесли. Печа-альная комбина-цiя жи…и…зни… (на мотивъ - «вотъ мчится тройка почтова-а-я…»).