Суровые дни
Шрифт:
Разсказываетъ и разсказываетъ про округу. Да какая же жизнь кругомъ, упрятавшаяся в тихихъ поляхъ, смшная и горькая! И какое движенiе всего. Только смотрть и смотрть и захватывать жадно, пока ещё не разсыпалась. Жуткая и красивая пестрота, въ дегт и сусали, въ неслышныхъ крикахъ, въ зажатыхъ стонахъ и беззаботности. Быть!
– Крестами я теперь занимаюсь… Поглядите мою работу на кладбищ! Губаниха наша померла-укрылась. Что говорить - горевая. Ей крестъ выстругалъ знаменитый, сосновый, въ два аршина… въ память. Сосди были. Максиму такой отд-лалъ… въ город не купилъ, нтъ. Барыня заказывала, изъ берёзы, подъ свтлый лакъ, а по рисуночку гвоздемъ прожегъ, какъ чирипаховый. Ему ст`oитъ, человкъ былъ смирный, а сила въ нёмъ такая была… подъ конецъ только объявилась. Сталъ людей утшать! Да. Такъ хоронили… трогательно смотрть. У него своихъ семеро осталось, вс двчонки… да братниныхъ четыре головы. Одиннадцать головъ! Какъ встали они на кладбищ… глядятъ на публику… бда! Трактирщикъ
– Барыню съ усадьбы подковырнулъ. А тутъ эти двчонки таращутся. Барыня сейчасъ, - ахъ, ахъ… сто рублей! Землю даю! Трактирщикъ напротивъ ей, - двсти!
– Народъ глядитъ, заваривай! Батюшка, стрыженый… тоже: давайте, пропитаемъ… изъ копейки рубли! А тутъ барынинъ студентъ сейчасъ - бумагу написалъ… листъ! Собралъ по мстамъ за триста. Лсникъ съ полустанку какъ узналъ, что трактирщикъ барыню перешибъ, обидлся: трактирщикъ за его сына дочь не отдалъ… хромой сынъ у него. На три сотни, говоритъ, лсу объявляю, а тамъ еще отъ меня будетъ на покрышку, ежели трактирщикъ отдлку приметъ. Гляди, какъ ковырнулъ! Принимаю отдлку! Принимаешь? Такъ вотъ отъ меня ещё палубинку тыщу штукъ, выше не перекинешь!
– Засерчалъ. Говоритъ: стёкла беру, застеклю! Ей Богу! А, стёкла? Печки мои, выше трубы не накроешь! Накрою!.. Накрылъ! Что ты думаешь?… Отопленiе принимаю! Значитъ, выше трубы - дымъ! Во какъ имъ Максимъ подложилъ! Ну, думаю… скоро, Митрiй, помирать будешь… пропилъ ты свою душу… счетъ подаду-утъ! Посл и теб сироты будутъ! Пять дверей на себя записалъ, за работу… и еще скидка имъ отъ меня будетъ… Съ весны и двинутъ. Какое дло-то! Такъ вс загорячились - не понять.
И Максимъ померъ. Сколько смертей за одинъ этотъ годъ въ малой округ. Какое движенiе всего! Померъ чудной Максимъ, хмурый, съ маленькими глазами лсного человка, съ маленькимъ лбомъ, заросшимъ до переносицы волосами, пугливо всматривавшiйся въ непонятное, чуявшееся его пугливой душ, тщетно старавшейся постигнуть и разгадать судьбу. Когда-то онъ говорилъ, что «всё можетъ себя оказать, только надо понять, въ чемъ тутъ суть». Да, всё можетъ себя оказать и отыщется суть: вотъ уже прiютъ строятъ. Въ чемъ же тутъ суть?
Разсказываетъ и разсказываетъ столяръ про округу, и столько новаго въ неизмнной жизни, столько перерыто и вывернуто за одинъ этотъ годъ, что, пожалуй, и «заблеститъ»!
– Вотъ она, сила-то его, и объявилась, Максима-то! Бабы наши свое болтаютъ: тёмная, будто, въ нёмъ сила жила, всего ему открывала. Правда, что видъ у него дикой, чисто совиный… а вотъ черезъ него-то у насъ и сиротъ подберутъ. Вотъ-те и си-ла!
Митрiй пересчитываетъ по пальцамъ поставленные кресты на кладбищ, заколоченныя избы, плнныхъ, убитыхъ и воротившихся съ чистой отставкой. Онъ знаетъ законченныя и назрвающiя драмы, плачущихъ вдовъ и иныхъ, уже забывшихъ и завязавшихъ новыя семьи. Пошатнувшiяся и подымающiяся дла. И опять говоритъ, что оборотъ пущенъ шибко, а что изъ этого выйдетъ - увидитъ, кто доживетъ.
– Тамъ… на войн-то, лсъ рубятъ!
– говоритъ онъ, и его жуткое жёлтое лицо покойника мудро и необычно вдумчиво, словно вотъ-вотъ провидитъ.
– А тутъ щепа да стружка летитъ. Будетъ, чмъ топить. Вотъ приходи, потолкуемъ напослдокъ. Покажу, какой я и себ крестъ загнулъ… Нельзя, чище моего никто не удлаетъ. А чего? Ничего не боюсь. Я вотъ когда съ пятаго етажу летлъ, на Молчановк домъ строили… испугался разъ. У меня и секретъ есть… ничего не подлаешь. А вотъ. Прихожу въ госпиталь, партiю имъ привезъ… къ дохтору попросился. Вотъ тутъ вотъ болитъ и болитъ, ноетъ. Такъ и такъ, жизнь моя вся во хмелю, бол ничего… какъ теперь лчиться? Поглядлъ на меня, сморщился и говоритъ: «да, твои, говоритъ, доктора на стнкахъ висятъ, по твоему лику прекрасному вижу! Однако, скинь рубаху!» Ве-сёлый баринъ, военный! Ну, проревзовалъ меня… до-ка! «Такой, говоритъ, у тебя ракъ во всёмъ этомъ мст… даже въ рук его держу… такой ракъ, что само лучшее теб не рзаться. Такъ доходишь».
– А сколько, спрашиваю, можно съ имъ доходить?
– «Отъ силы, говоритъ, два года. А будешь пить - больше году не выстоишь».
– Такой весёлый, и у меня страху нтъ. Будто такъ и нужно. Да ещё подумалъ - кажному когда-нибудь и помереть нужно… да на войн теперь молодые смерть принимаютъ… И совсмъ у меня страху нтъ!
– «А какъ будутъ подходить боли… - а должны быть такiя боли, что кричать буду, - такъ, говоритъ, я теб на этотъ случай капель хорошихъ пропишу, будешь принимать».
– Во-енный, такъ прямо и говоритъ. Такъ, будто, разговариваемъ весело, по пустяку. И секретъ далъ. Значитъ, какъ и капли не станутъ помогать, тогда чтобы сразу полрюмки хватить и… «уснёшь, какъ младенецъ»! И большой пузырёкъ далъ, бленькiя. А потомъ и говоритъ: - «Ты, говоритъ, не тужи, Митрiй… отъ этой болзни и цари помираютъ, нельзя излчить - ракъ!» - Нельзя - такъ нельзя. Только бы до конца войны дождаться, кто кого перемахнётъ… поглядть, что будетъ.
Спокойно-грустно его лицо, грусть и въ усталыхъ глазахъ. Вся жизнь позади… а какая жизнь?! Вся она у него оставила чёрные слды свои на побитыхъ, въ синеватыхъ шрамахъ и жёлтыхъ мозоляхъ, рукахъ, въ грустныхъ глазахъ. И кругомъ грустно и тихо. Стоятъ крестцы новаго хлба. И они грустны. И грустны осеннiя рощи въ позолот. На западной сторон залегло въ неб, въ розовыхъ тучкахъ-подушкахъ, червонное золото и умираетъ тихо. Видно съ бугра, какъ у церкви псаломщикъ, въ блой рубах, приставилъ къ рябин лсенку и взбирается - хочетъ снимать. Босая двочка стоитъ подъ рябинкой, въ красной рубашк, и смотритъ на него, заложивъ руки за спинку. Подняла голову съ блой коской и смотритъ. Блая церковь - золотисто-розовая отъ заката.
– Яблока нонче мало… - задумчиво говоритъ Митрiй, соскрёбывая съ жёлтаго ногтя лакъ.
– Рекомендовалъ онъ мн ещё яблока печёнаго, сахаркомъ посыпать для вкуса… вкусу у меня, будто, нтъ, какъ трава всё. А то горшитъ и горшитъ. У дяди Семёна как-кiя дерева, а ни яблочка нтъ. Сынъ у него по нимъ хлопоталъ, люби-тель! Теперь на войн… Въ городъ ходилъ, прицнялся… сорокъ копеекъ! какая четвёрка… де-ся-токъ! Отъ яблока мн легшитъ, врно сказалъ. Вотъ сейчасъ пойду, сахаркомъ посыплю, а на ночь капельковъ…
Смотрю на него, - третъ правый бокъ, а въ лиц грусть и мука. Онъ уже умираетъ, умираетъ незамтно, тихо въ этихъ тихихъ поляхъ. Покоряется смерти, какъ покорился жизни. Кто его такимъ сдлалъ? Почему не кричитъ, не жалуется, не проклинаетъ жизнь, которую пропилъ? И какъ же онъ можетъ, приговорённый, спокойно тесать кресты и сбивать гробы на послднемъ порог? Что это - сила какая въ нёмъ или рабья покорность? А на него и смотрть жутко. Онъ облизываетъ синеватыя, измятыя губы въ насохшихъ плёнкахъ, приставилъ руку къ глазамъ и смотритъ въ поля, къ золотистымъ лсамъ за ними. И говоритъ спокойно:
– А вотъ пойду-ка я завтречкомъ въ лсъ за грыбами, покуда сила-то не ушла… И калинки бы хорошо попарить, кислаго такъ хочу… бда. Значитъ, не могу еголчить, не дошли. Говоритъ, наскрозь продаетъ, потомъ вотъ духъ можетъ быть нехорошiй. Но только до этого не доводить чтобы. Въ больницу можно, говоритъ… только, конечно, тсно теперь… А давно я въ лсу-то не былъ… Да, попито-пожито.
Нтъ, не рабья покорность, и не скажешь - что же? Откуда же въ нёмъ такое, чего достигаютъ лишь избранные, глубоко проникшiе въ сокровенную тайну - жизнь-смерть? Или ужъ столяръ Митрiй такъ много понялъ нутромъ, много страдалъ, что поднялся надъ жизнью, философски посвистывая? Не уметъ её цнить? Нтъ, уметъ. Онъ вонъ даже про канареекъ разсказываетъ любовно, водитъ ихъ въ своей убогой избушк, - вотъ на полотняномъ завод кинарейки!
– любитъ брать въ руки и согрвать дыханьемъ. Онъ шутливо разсказываетъ, чт`o поётъ ласточка, прилетая и отлетая, и съ азартомъ можетъ ещё представить, какъ вороны долбятъ запоздавшую сову на зар. Онъ столько разскажетъ про жизнь и въ такихъ краскахъ, что не уписать въ книгахъ. Въ садик у него всего-навсего одна бузина да рябинка, но онъ такое разскажетъ про бузину, «американскую ягоду», и какъ дрозды подохли отъ его рябины, что подивишься и уже не разскажешь такъ. Разскажетъ онъ - и почему кривы просёлочныя дороги, - сказку про трёхъ кумовъ и бутылку водки, - и какъ любился съ его канарейкой щёголъ-прохвостъ, красноголовый красавчикъ, и съ чего это ёлки зимой зелёныя. Съ полей, что ли, этихъ набрался ласковой грусти, смшка и тишины душевной.
– Теперь ужъ и канареекъ перевожу. Безъ хозяйскаго глазу какой уходъ! Третья пузо показываетъ, потому кинарейка строгая птица… хворой руки не любитъ, такъ плшками и пойдетъ, перушки скидаетъ… - грустно говоритъ Митрiй.
– И спариваться не дозволяю. А секрету свово не скажу… никакъ не довряю. Пусть вотъ достигнутъ, какъ его голаго узнать… кто онъ такой, самчикъ аль самчиха! А я на другой день докажу! Черезъ это сколько непрiятности бываетъ! Какъ мин чижомъ надули, я сколько капиталу положилъ, теперь знаю. Да-а… А то у меня одинъ кенарь запойный былъ, ей-Богу! Привыкъ и привыкъ. Какъ рюмку увидалъ - пискъ такой подыметъ, не дай Богъ! Перышки такъ - ффу! А ужъ и плъ! Голосъ такой… могучiй… въ учителя покупали на заводъ - полсотни! Вотъ какая порода! Что жъ ты думаешь! Пропалъ голосъ… пропалъ и пропалъ! Три года его держалъ, по старой памяти. Потомъ щёголъ этотъ у него отбилъ супругу, и стали они его рва-ать… Такъ и задолбили. Бабы одинаковы. Я про кинареекъ такое знаю… крой лакомъ!
Солнце покраснло, покраснли и рощи, и крестцы, и берёзы большой дороги. Куда моложе стали, - розовыя теперь идутъ, въ розовое. И Митрiй сталъ золотиться, яснть, розовть, словно совсмъ здоровый. А вотъ и не стало солнца - и всё сретъ и меркнетъ. Смотритъ на меня сумрачное больное лицо человка, которому не дождаться иной поры, когда всё заблеститъ, чтобы уже не меркнуть.
– Воюютъ-то тамъ, что ли?
– устало спрашиваетъ Митрiй, показывая на сизо-багровый закатъ въ тучахъ.
– Та-акъ… Чисто кровь съ дымомъ! Вотъ мы тутъ посидли по пустяку, а тамъ ужъ… кресты тешутъ. Да, пустякомъ не обойдется.