Суждения
Шрифт:
Меня не раз изумляло, как такие любители отворачиваться издалека чуют приближение неудобной мысли и как умело они переводят разговор на другое. «Давай не будем об этом», — осмотрительно говорят они себе. Так наполовину усыпленной женщине внушают, что один из присутствующих отошел прочь, — испытуемая перестает видеть его, считая отсутствующим, но при этом ловко избегает столкновения, малейшего соприкосновения с ним; она всякий раз аккуратнейшим образом обходит его стороной. Я сам неоднократно наблюдал такие поразительные опыты, и вижу я в них отнюдь не свидетельство слабости, механической податливости ума; напротив, я всегда усматривал здесь тайное двуличие и хитрость. Гипнотизер, при всей своей внешней власти, в конечном счете всегда оказывается обманут сам. Человеческая природа покорно разыгрывает комедию, но в глубине нимало ей не поддается. Как бы послушно она ни открывала мне свое механическое устройство, я все равно остаюсь ей чужд, как осел, вращающий мельничный вал, чужд шестерням и жерновам мельницы. Все это одни лишь слова или внешние ужимки;
Оттого не очень-то мне верится, когда читаю о чистых душах, что среди жестоких испытаний войны искали и не могли найти правду. Кто ищет правду, тот быстро ее найдет. Но если искать ее опасно или же твои интересы связаны с неправдой, тогда всяк облачается в этакий политический панцирь, наглухо застегивается и зорко следит за каждой щелкой. Заметьте, что это требует весьма тонкого ума — ведь наши крокодилы в мыслях своих останавливаются задолго до того, как доберутся до узкого места. Как скряга за версту видит, что у него идут попросить взаймы, так и они за версту чуют, что их хотят в чем-то убедить и ловко уклоняются от встречи либо захлопывают и запирают двери своего ума. Но не думайте, что жильцы спят — из темных окон дома они следят за вами, как скупец следит за вором. Вам их не видно, а они вас видят прекрасно. Вам ни шагу не ступить перед запертой дверью, чтобы об этом не узнали по ту сторону. Наивно кидать камешки в окно, пытаясь разбудить того, кто вовсе не спит. Не говорите же, что все ваши слова пропадают зря: именно что ни одно из них не пропадает. А потому — терпение, медленная осада и хитрость против хитрости.
Я родился рядовым...
Я родился рядовым. Попы, учившие меня тому, что знали сами и что вскоре я стал знать не хуже их, всегда это понимали; мои переводы с латинского и греческого удивляли их так же, как нас удивляют птичьи гнезда или бобровые плотины — и впрямь странно для столь примитивных тварей. Многие из моих товарищей родились офицерами, о чем я быстро догадался по тому, как они бесцеремонно обращались со мной и забрасывали на дерево мою фуражку. Защиту от этого я нашел — давал им время от времени хорошего тумака. Позднее я стал защищаться изящнее, разящей насмешкой. Так что пишу я это не для того, чтобы пожаловаться на свою участь, а чтобы объяснить свой образ мыслей тем, кто удивляется и даже огорчается им — ибо они родились офицерами. Не глупцами, нет: глупцов на свете далеко не так много, — просто они убеждены, что на свете есть люди, рожденные повелевать, и что сами они из их числа. Мне легко их узнать по особому, довольному и самоуверенному, виду — как будто впереди них идет незримая стража, отстраняющая с дороги чернь. Профессии у них самые разнообразные: одни и в самом деле офицеры, другие — лавочники, священники, профессора, журналисты, швейцары или церковные привратники. Объединяет их уверенность, что стоит им упрекнуть или предостеречь меня, как я тут же откажусь от своих убеждений рядового; в этом они всякий раз ошибаются.
Позднее, очутившись по чистой случайности в среде наших книжников и законоучителей [8] , я встретил там своего собрата в лице неимущего студента, жившего на государственном обеспечении, а в учебе опережавшего прирожденных офицеров; ему не это ставили в вину, а скорее несоответствие между его талантами и его манерой судить о жизни. «Как же так? Вы ведь государственный стипендиат», — не раз говорил ему с оттенком грусти некий политик из газеты «Тан», по рождению — полковник. Этот студент побивал всех в латинском и греческом языках, но был слишком бесхитростен. Не стремиться к карьере — преступление, а показывать это любителям воровать чужие фуражки — непростительная ошибка, как я убедился на седьмом году жизни.
8
Ален имеет в виду свою учебу в высшей нормальной школе — привилегированном учебном заведении в Париже.
Мне по душе рядовые социалисты, и мне искренне хотелось бы всегда быть с ними — как говорится, «в горе и в радости». Но в их руководителях, в проповедниках их учения я почти всегда узнавал прирожденных офицеров; потому-то я всякий раз и отшатывался от них в болото, к жалким лягушкам-радикалам, которых учение социалистов надменно втаптывает в грязь. Исключением был только Жорес, в котором я сразу признал рядового по призванию — ибо он никогда не пытался меня убеждать, даже не думал об этом. Так я и остаюсь студентом-отличником с неблагонадежным образом мыслей; вечно приходится мне говорить то, что думают лягушки, которых втаптывают в грязь, вечно я вынужден высказывать то, что они сами не умеют или не решаются сказать; проявляя черную неблагодарность, я обращаю острие риторики против тех, кто научил меня ею владеть, и покалываю своей сабелькой самого Цезаря. Когда я вернулся с войны, один славный малый, мой старый верный друг (хотя в последнее время у него и появились фельдфебельские повадки), кратко определил меня так: «Солдат-бунтовщик». Подумать только, как просто и ясно стало бы все в нашей политике, если бы запретили писать и говорить всем тем, кто по чину ниже капитана!
О баранах
Барану не с руки иметь свое суждение о жизни. Потому и видим мы, что впереди идет пастух, а бараны толпой бредут следом; для них нет худшей беды, чем перестать слышать голос пастуха, —ведь он для них вроде бога. Мне рассказывали, что бараны, которых гонят в город на убой, по дороге мрут от горя, если вместе с ними не идет их всегдашний пастух. Оно и естественно: ведь пастух и впрямь много заботится о баранах, об их благе. Все, правда, портит бойня — но это дело быстрое, скрытое от глаз, так что бараньи чувства не страдают.
Матери-овцы так и учат ягнят, прививают им баранье послушание и пугают их волком. А еще больше их пугают черным бараном, если такой есть в отаре: подумать только, он пытается утверждать, что злейший враг баранов — пастух! «А кто заботится о вас? Кто укрывает вас от жары и от дождя? Кто подлаживает свой шаг к вашему, чтобы вы могли в свое удовольствие щипать травку? Кто из сил выбивается, разыскивая заблудшую овечку? Кто на руках приносит ее обратно в отару? Я сама видела, как этот грубый человек плачет над павшим от болезни бараном. Да, я видела, как он плачет. А когда одного ягненка задрал волк, как он взъярился! Этим делом занялся сам главный пастух, наше высшее и незримое божество; он дал клятву отомстить за ягненка, началась война против волков, и за одного-единственного ягненка пять волчьих голов были прибиты к воротам нашего хлева. К чему иные доказательства? Мы плоть и кровь его, он наша сила и наше благо; его мысль — наша мысль, и его воля — наша воля. Потому-то, сын мой ягненок, ученый баран и говорил тебе, что твой долг перед самим собой — достойно нести бремя повиновения. Поразмысли и рассуди сам: по какой такой причине можешь ты ослушаться? Ради пучка травки? Или ради удовольствия попрыгать на воле? Получилось бы, что ты весь во власти своего языка и своих непослушных ног. Но ведь это не так. Ты же сам понимаешь, что у дисциплинированного ягненка, который хочет стать настоящим бараном, ноги не могут перечить всему телу. Подумай хорошенько, в этой бараньей идее, быть может, лучше всего проявляется дух истинного барана. Будь же послушным членом отары, как нога твоя является твоим членом».
И ягненок думал обо всех этих возвышенных идеях, пытаясь унять дрожь в ногах, — ибо отовсюду он чувствовал запах крови, и то и дело слышалось жалобное блеяние, которое вскоре прерывалось; он предчувствовал что-то ужасное. Но чего бояться, когда у тебя добрый хозяин и ты всегда его слушался? Чего бояться, если пастух стоит со своим обычным спокойным видом, как и на пастбище? У кого не вызовет доверия длинная череда его поступков, каждый из которых приносил благо? А раз благодетель и защитник хранит спокойствие, чего же тут бояться? И даже когда ягненка уложат на залитый кровью стол, он все еще будет искать глазами благодетеля и, заметив на себе его пристальный взгляд, соберет все мужество, какое есть в его ягнячьем сердце. И тут одним ударом ножа с доски стирается решение задачи, а заодно и сама задача.
Еще раз о баранах
Продолжая свои исследования по бараньей политике, начатые мною вслед за Платоном [9] , я обнаружил, что бараны обладают большой, почти неограниченной властью над пастухом. Ведь если бараны теряют в весе или хотя бы шерсть у них плохо вьется, то пастух совершенно искренне печалится. А если среди баранов начнется мор? Тотчас же пастух начинает искать его причины, следить за травой, водой и за поведением своей собаки. Говорят, пастух любит свою собаку, она служит ему как бы министром полиции; но баранов своих он любит еще больше. И если доказано, что собака слишком больно кусается, слишком громко лает и вообще вечно рычит, отбивая у своих подопечных охоту есть, пить и жить на свете, то пастух утопит собаку. Таким образом, мнение баранов, даже самое вздорное, — закон для пастуха. Пастух, конечно, скажет: до чего же глупы эти бараны — но тут же постарается их ублаготворить и для этого стремится примечать, какой ветер им нравится, как они относятся к солнцу, каких звуков боятся и от какого запаха приходят в ужас.
9
См. первую книгу «Государства», где обсуждается, в частности, образ пастуха и овец как метафора государственной власти.
Поэтому пастух мог бы, ничуть не лицемеря, обратиться к баранам с такими словами: «Господа бараны, друзья мои, мои подданные и повелители! Знайте, что нет и не может быть у меня иного, чем у вас, мнения насчет травы или ветра; если же говорят, что я вами правлю, то это надобно понимать в том смысле, что я придаю вашему мнению еще большую цену, чем вы сами, и храню его в своей памяти, дабы вы сами его не забыли, увлекшись чем-нибудь. или просто от данного вам в удел блаженного легкомыслия. Вам довольно всякий раз лишь дать мне понять, что вам нравится, а что нет, и больше об этом можете не думать. Я ваша память, я ваше предвидение, или, выражаясь высоким слогом, провидение. Если же я не даю вам делать что-то такое, чего вам хочется, — скажем, щипать мокрую траву или спать на солнце, — то единственно потому, что уверен: вы бы сами потом об этом пожалели. Ваша воля превыше моей, да у меня и вовсе нет другой воли, кроме вашей, и вообще я неотделим от вас».