Суждения
Шрифт:
Конечно, способность суждения значит немало, — продолжал пудель. — Но позвольте задать вопрос: разве была бы возможна эта благословенная свобода духа без помощи тех, кто беден разумом? Во что превратилась бы наша жизнь, особенно по ночам, если бы в глуши непроходимых чащ нас по-прежнему подстерегали чудовища из древних легенд — львы, гиены, шакалы, вепри? Вероятно, нам приходилось бы драться, прятаться, спасаться бегством, если бы не достохвальное изобретение заборов, оград, стен и дверей, — а ведь надо признать, что даже и под их защитой мы не спим по ночам, терзаемые, очевидно, наследственным страхом. По первому же зову собаки словно некий инстинкт сторожа и защитника пробуждает человека ото сна, заставляет его тревожно прислушиваться. Господа, мне видится во всем этом удивительная гармония, ибо мыслящему существу свойственно по незначительным признакам предвидеть и даже представлять себе возможные опасности, инстинкт же всякий раз срабатывает с тупой безотказностью. Так разделяются на путях естества, совершенствуясь каждая по отдельности, предусмотрительность и сила, причем сила подчинена предусмотрительности. Мыслящий дух, порождающий
«Очень хорошо, — сказал на это самый большой пес, — но не нужно забывать, что, рассуждая о человеке, было бы ошибкой вообще предполагать у него какие-либо мысли. На мой взгляд, источник всех его дел — строение его рук, их бесцельная игра, так что, пристегивая cебя поводком к собаке, он сам не понимает, что делает. Лично мне по нраву такая наивность, я могу ее только приветствовать. В труде происходит накопление ценностей; позднее, когда оно уже осуществилось, появляется и мысль. Человек и собака составляют древнейший союз. Не будем же забывать, что фактически он зиждется на более или менее признанной дружеской основе, — в этом-то смысле и существуют права человека».
Механическая цивилизация
Я глубоко восхищен нашей цивилизацией. Говорю это совершенно серьезно. Подумать только, как много жестоких поступков не может у нас совершить средний человек. Ударить старуху-нищенку, издеваться над слепым, обмануть ребенка, бросить на произвол судьбы больного, хладнокровно задавить собаку или кошку — все это невозможно для среднего человека. Точно так же ему претят пытки, жестокие казни, и не только в реальности, но даже и в воображении. У нас есть больницы для бедных, благотворительный суп, ночлежки, молоко для малюток — и все это само собой разумеется. Доброта разумеется сама собой. Никто об этом не спорит, никто не спрашивает, зачем это нужно. Не так мало значит, что обычай не дает нам делать зло так же непреложно, как заставляет нас носить галстук или брюки. Все само собой разумеющееся в наших добродетелях я и называю цивилизацией. Это своего рода учтивость — я бы даже не стал говорить «в более широком, более серьезном смысле», ибо учтивость включает в себя очень многое, она почти беспредельна; в учтивости порой скрыта глубочайшая любовь к людям. Учтивость — это уважение к ближнему, оказываемое сразу, без выяснения, кто он такой. Это значит, что в другом человеке мы предполагаем высшую утонченность ума и сердца и соответственно ведем себя, встречаясь и расставаясь с ним, оценивая его заслуги, помогая ему — но не слишком навязчиво, проявляя участие — но не слишком докучное. Средний человек изощренно учтив, не уступая трем моралистам сразу — он и Паскаль, и Вовенарг, и Вольтер в одном лице, причем сам о том не подозревает. Все происходит само собой, механически.
«О механическая цивилизация!» — восклицал Монтень, имея в виду завоевание Америки, из-за которого так быстро были уничтожены первобытные добродетели туземцев.
Монтень смотрел здесь в самый корень дела. Его слова должны пробудить нашу мысль. Мы слишком доверяем своей цивилизованности, слишком на нее полагаемся. Говорим почти так же, как лихач: «Если что случится — я застрахован»; только вслух мы этого не произносим, да и лихач этого не произносит вслух, просто мчит себе сломя голову. Так поступают все. Не знаю, бывали ли когда-нибудь вообще варварские народы. Те, кто писал о древних египтянах, персах или германцах, непременно отмечали их добрые обычаи и достойные восхищения нравы. Быть может, варварство — это когда кроме обычаев и нравов ничего больше и нет. Люди живут словно по дороге катят — не рассуждая. Как в бакалейной лавке выручку подсчитывает машина, так и мы в своих нравственных суждениях полагаемся на некую всеобщую машину для выработки суждений. Но ведь машины такой нет.
Учтивый человек демонстрирует самостоятельность суждения, но в действительности ею не обладает. Истинную цену учтивости знает человек малоучтивый, порой невольно задевающий и обижающий людей, Зато ему хорошо видны пределы учтивости, видны даже порожденные ею преступления, разительным примером которых является война. Оттого во всяком моралисте есть нечто от дикаря — таков был, например, Руссо, который жил вне привычных установлений и тщетно пытался поступать всегда по собственному суждению. Добиться этого не дано никому. Нельзя по собственному суждению протянуть руку — пришлось бы рассечь все мышцы и нервы, расчленить и рассмотреть по отдельности мотивы, методы поступка и так далее. Мы протягиваем руку по велению природы и по привычке подносим ее к чашке с чаем; тот, кто станет здесь размышлять, разобьет чашку. Но одной лишь природы, одной лишь привычки, одной лишь цивилизованности мало. Высшее проявление, украшение всякой цивилизации составляют недовольные, и прежде всего те недовольные, которым по всему полагалось бы быть довольными. Драгоценная порода людей!
Умеренность
Мой друг Жак сидел и стучал своим сапожным молотком — стучал, пожалуй, сильнее, чем требовалось. За окном палили из пушек и звонили в колокола [11] . «Не понимаю, — сказал он, — почему считают, что маршал, выигравший сражение, более славный воин, чем рядовой солдат, идущий на смерть в бою. Наоборот, если приглядеться, есть большая разница: для чего нужно больше мужества — чтобы двинуть в бой десять армий или чтобы самому подняться в атаку? И ведь при этом маршал занимается своим ремеслом, за которое ему платят, и платят много, солдат же свое ремесло оставил дома, а вместо платы за перенесенные опасности только и имеет что нору в земле да холодный суп».
11
Имеются в виду торжественные похороны французского маршала Фердинанда Фоша (1851—1929), который в конце первой мировой войны был главнокомандующим войсками Антанты.
Удары молотка стали тише. «Нет, конечно, — продолжал мой друг Жак, взглянув на свою деревянную ногу, — на войне у каждого свое ремесло, каждый делает свое дело. Тут спору нет. Но вот к чему я веду: не надо нам славить и чтить своих полководцев — мы должны лишь подчиняться им, когда время подчиняться, и контролировать их, когда приходит время для контроля. Дальше им выплачивают жалованье, назначают пенсию, и мы в расчете, я больше ничего не должен. Зато остаются неоплаченными другие долги; подумать хотя бы о вдове, что живет по соседству и растит четверых детей, или о том фронтовике, который был отравлен газами, и кашляет теперь в комнате наверху, — пусть-ка мне докажут, что я неправ. Беда в том, что гражданин у нас не смеет иметь свое суждение».
«По-моему, — отвечал я, — гражданин-то судит очень хорошо. Все эти народные торжества затеяны большими и малыми карьеристами, которые почитают вовсе не мужество, а власть. Они самозабвенно любуются и восторгаются верховной властью, о которой сами мечтают с пятнадцатилетнего возраста. Заполучив хотя бы крохотную власть, они сколько могут тиранствуют над окружающими и прекрасно отдают себе отчет, что верховный тиран поддерживает тиранов мелких. Эта порода не столь уж многочисленна, но шуму производит много. В таких случаях, как сейчас, они оскорбляют и запугивают противников, оглушают людей нерешительных; а тут еще и естественное почтение к умершим и притягательность торжественного зрелища. Так и выходит, что власть на первый взгляд всегда оказывается в выигрыше — иногда и в самом деле оказывается. Ну, а мы снова и снова ворочаем в голове свои мысли. Но многое уже переменилось, коли сапожник теперь думает не только о сапогах. Иногда я даже говорю себе, что здравый смысл вроде кожи — чем больше ее мнут и бьют, тем она крепче».
«Если бы так, — сказал Жак, — тогда бы наш здравый смысл уже давно был крепче железа. Плохо только, что человек, зарабатывающий на жизнь своим трудом, легко впадает в дрему, едва лишь его дела начинают идти более или менее сносно. А между тем небольшая армия властолюбцев не перестает хитрить и изощряться; таково их ремесло — что-то придумывать, доказывать, разглагольствовать, за все эти рассуждения им платят. Только их и слышно, только их и читаешь. А за размышления гражданина, который не желает тиранствовать и самостоятельно судит о властях, — за них платят бранью и побоями. Не то удивительно, что в одной или двух далеко не диких странах правят тираны, — удивительно то, что тираны еще не правят повсюду. В молодости я верил, что справедливые идеи сразу завоюют признание. Только позже я понял, что прогресс движется не очень-то быстро и что если ты не желаешь быть просто пешкой на шахматной доске наших господ правителей, это уже немалое притязание. Как видите, ныне я пришел к умеренности и к философскому взгляду на жизнь. Но до чего же трудно быть умеренным и не быть при этом слабым! Если не требуешь себе луны с неба, и притом незамедлительно, то это уже как будто позор. В результате не получаешь вообще ничего — вот так и повторяется одна и та же история».
«Да, так и идет история, — сказал я. — Одного тирана приветствуют за то, что он победил другого. Но не будем терять терпение. Настоящий гражданин, который подчиняется, но и самостоятельно судит, еще только делает свои первые шаги на свете».
Боги в человеческом облике
Мизантропия — дело бесплодное. Если вы не доверяете людям, вас будут обкрадывать. Если вы их презираете, вас будут ненавидеть. Люди услужливо стараются соответствовать вашему представлению о них. Попробуйте-ка воспитать ребенка, тысячекратно повторяя ему, что он глупый и злой, — он именно таким и сделается. Может быть, все же не таким глупым и злым, как вам кажется, — в детской головке скрыты немалые способности, — но он станет лицедействовать, изображать злонравие. Отношения между людьми полны театральности, ибо вся их вера основывается на внешних знаках. Человек живет на глазах у сотен зрителей, произносит реплики, которых от него ждут. Поручите ему роль вероломного изменника — и он превзойдет все ожидания. Он станет артистически вероломным. Всякий человек — артист; и его пороки особенно страшны из-за этой блестящей актерской игры. Дураки намеренно валяют дурака, и у них это превосходно получается. Я знаю сотни людей, которые корчат из себя тупиц, потому что их считают тупицами. Это ощущение знакомо любому ребенку: своим сурово-пренебрежительным, заранее осуждающим видом взрослый как бы напоминает тебе твой долг — приходится хотя бы из учтивости изображать глупенького. Порой человеку, явно ожидающему, что ему будут лгать, окружающие лгут из чувства какого-то жуткого сострадания. Угрюмость, ворчливость — тоже роль; такому человеку просто неприлично вести себя приветливо. В трагедии нашей жизни участвуют сплошь лицедеи. Зато достаточно одного безразличного к игре человека, чтобы спектаклю пришел конец. Надерзивший ребенок ждет упреков, словно они причитаются ему по праву; и изобразить обиду проще простого. Но попробуйте вместо этого отнестись к его дерзости как к ничего не значащему природному шуму, и у вас на глазах все внезапно переменится.