Свадьбы
Шрифт:
– Позволь мне провести ночь с баранами. Я обещаю уберечь их от волков, бури и злоумышленников.
– Принесите ему мой старый чабанский посох!
– приказал вождь.
Посох был длинный, легкий, но с тяжелым стальным наконечником. На такой посох удобно опереться, им можно и поразить врага и зверя.
Никто не отговаривал Мурада от рискованной затеи, никто не восхищался его отвагой.
Для мамалы пасти баранов и лошадей - обычное каждодневное дело.
Султану принесли хорошо разношенные высокие сапоги, теплый халат, бурку, баранью
– Пошли!
И Мурад пошел, легко наступая на землю невесомыми надежными сапогами.
Овцы уже поднялись с дневки, звенел колокольчик серке.
Напарник Мурада посадил верблюда на колени, навьючил и тогда только сказал:
– Я пойду к ночевке, костер приготовлю. А ты иди за отарой, иди на эту звезду. Овцы дорогу знают.
Ткнул в небо пальцем, взгромоздился на верблюда, свистнул собакам и уехал.
Мурад остался один.
Овцы, пастбище и он. Ни вельмож, ни секбанов, ни немых.
Овцы с блеяньем пересекли вытравленную ложбину, перевалили через гряду и здесь, на хорошей траве, примолкли. Они шли теперь медленнее, и Мурад останавливался и стоял, опершись на посох, вглядываясь в ночь. Но скоро взошла полная луна, и стало светло.
Голова слегка кружилась от запаха полыни, от свежести, от легкого бессонного томления. Хотелось думать о великом, но глаза находили путеводную, ослабевшую под луной звезду и никак не могли расстаться с нею. Звезда дышала. Она вспыхивала голубым, но в пылающей голубизне тотчас рождалось красное, и тогда сияние сникало, чтобы вновь чрез мгновение поголубеть.
Отара тем временем уходила, и Мурад, шелестя высокой сухой травой, догонял ее и снова опирался на посох. Султану правилась его прихоть, а сам ои сегодня нравился себе.
Впереди мелькнул огонек. Мурад обрадовался ему, как старому товарищу. Заторопился, прибавил шагу и врезался в отару. Овцы недовольно заорали, забегали. Пришлось остановиться. Будь друг, да не будь в убыток.
Когда отара приблизилась к огню, стало видно, что у костра много людей и много лошадей.
Мурад заволновался: кто это? Не отступить ли? Не спрятаться ли? Но острые глаза султана углядели белую бороду Юр-юка.
Мурад подошел к костру.
– Великий падишах, - сказал Юр-юк, - я хотел подарить тебе полный день свободы и счастья, но ты слишком многим нужен. Гонец из Истамбула.
Гонец упал в ноги султану, подполз к нему, поднял голову и шепотом передал известие от Кёзем-султан.
– Коня!
– приказал Мурад.
– А тебе, Юр-юк, спасибо. Живи еще сто лет.
Снял с пальца перстень и бросил вождю.
– Будет нужда - с этим перстнем приходи во дворец.
И ускакал. Скакал и думал: “Почему мать поторопилась сообщить об измене? Не оттого ли, что если бедняк ест курицу, то или курица, или он сам болен, а может, это плата наперед? Или заговор направлен против всего рода Османов, Кёзем-султан опасается за свое собственное величество?”
С улемами шутить нельзя.
В Истамбул въехали ранним утром вместе с купцами и реайя, везшими товары и продукты на базары города. Мурад был в одежде бея, но с ним было трое телохранителей, двое из них мчались впереди, разгоняя на улицах зевак.
На арбу одного такого реайя и наскочили телохранители Мурада. Арба загораживала дорогу повелителю, и ловкие слуги в единый миг перевернули ее вместе с возницей и мулом.
Мурад успел заметить лицо пострадавшего и невольно попридержал лошадь. Это был, кажется, тот самый старик, у которого он когда-то купил подкову.
Мурад обернулся. Да, это был тот самый реайя. Он покорно поднял на ноги мула, поставил арбу и горстями собирал рассыпавшееся на земле зерно.
“Нищим я ему помог, - подумал Мурад, - беем я попортил ему плоды его труда, падишахом я отберу у него последний хлеб и последнюю лошадь, чтобы победить врагов”.
Мураду хотелось вернуться и дать старику денег, но он уже снова был падишахом, у него не было времени, чтобы выручать одного человека из малой беды.
Возле Сераля Мурад настиг странную процессию.
Татары-воины на копьях несли полсотни засоленных голов, дальше шли пленные: один к одному, рослые, кудрявые, лицом белы, черноглазы, за пленными ехало с десяток повозок. На повозках пять русских пушек, оружие и три-четыре стяга.
– Что это?
– спросил Мурад IV у подскакавшего бостан- джи-паши.
– Подарок вашему величеству от Крымского хана…
– Подарок самовольника!
– Кровь бросилась в лицо падишаху.
– Этот подарок для турецкого владыки оскорбителен. Мне нужен весь мир, а пе крохи с великого стола. Зарубите полон тотчас, чтобы эти жалкие татары научились думать.
Едва последнее слово слетело с губ султана, началась резня.
Ужаснувшиеся сеймены жались вокруг Маметши-ага, который надеялся вернуться из этой поездки с подарком.
Хан Бегадыр понял намек.
Целую неделю маялся с животом. Судьба Инайет Гирея и Кан-Темира была у него перед глазами.
Глава четвертая
Кёзем-султан, вцепившись обеими руками в зеркало, разглядывала себя так, как разглядывают картину, о которой знают, что она поддельная, по не могут найти ни одного неверного мазка.
Обтянутое гладкой кожей лицо, чистый, холодный, словно ледяной утес, ясный лоб. Все в этом лице молодое, но молодости в нем не было. Через маску прекрасного просвечивал костяк отвратительной старости.
Кёзем-султан закрывала глаза, давая им отдых, и снова пронзала свое отражение ядовитым взглядом.
Вот над верхней губой еле заметная паутина тончайших морщинок. В двух шагах их уже не разглядишь, но они есть. А это что?
Под левым глазом из-под ресниц к щеке и даже наползая на щеку - острая злобная морщина.