Свечи на ветру
Шрифт:
— Но, проклятая! Но! Чтобы черти твои кишки зажарили! — бесился Иосиф, но кляча и не думала двигаться. Она смотрела своими большими глазами в небо, на облако, напоминавшее другую лошадь, и, видно, завидовала ей, неземной, не знающей, что такое весенняя распутица и брань одноногого человека.
— Сбрось один камень с телеги, — посоветовал дед.
— А кто его потом поднимет? Ты? — огрызнулся могильщик. — Пусть стоит, проклятая, пока солнце не пригреет и земля не подсохнет.
Одноногий пригласил
В избе было голо и пусто. В углу стояла незастеленная кровать, жесткая и непомерно широкая, как плот на реке. Грубый дубовый стол был без скатерти. На нем одиноко чернела глубокая глиняная миска с двумя картофелинами в мундире. Рядом валялись какие-то кости, не то селедки, не то сушеной рыбы. Я вспомнил, как на том же столе лежала костлявая, завернутая в саван бабушка, как тихо и заученно молились десять стариков, не считая меня и деда, и как после заупокойной молитвы приказчик Гедалье желчно сказал:
— Все мы на этот стол ляжем.
Я глядел на стол, на глиняную миску, но видел совсем, другое. Я видел на столе и себя, и деда, и самого могильщика, и мне хотелось бежать отсюда на чистый весенний воздух, к реке, вздувшейся, как живот беременной Суламифь, дочери нашего местечкового лавочника.
— Чем же вас угостить? — Иосиф открыл шкаф и оглядел его содержимое. — Может, выпьем по маленькой?
— Выпьем, — сказал дед.
Иосиф поставил на стол бутылку.
— Я хочу быть пьяным, — сказал дед.
Ну и ну! Ничего подобного я от него не слышал. Дед презирал пьяниц, считал их последними людьми.
— Ты будешь пьяным, — пообещал Иосиф и налил старику стакан.
Дед выпил и сразу же захмелел.
— Я хочу быть голубем, — сказал он нетвердо.
— Ты и так голубь, — сказал могильщик.
— Нет, нет, — замахал руками дед. — Ты меня не понял… Я хочу жить на крыше синагоги и летать над местечком…
Иосиф сочувственно пожевал губами, уставился на деда, на его беззубый, обожженный непривычно крепким напитком, рот, на поникшие плечи, с остервенением осушил стакан и спокойно сказал:
— Даниила я беру к себе.
— Я не собираюсь жить на кладбище, — сказал я и поежился.
— Всю жизнь человек живет на кладбище, малыш, — сказал одноногий. — Разве мир — не огромное кладбище? Разве дома — не надгробия?
— Не отдам Даниила, — воспротивился дед.
— В богадельню он с тобой не поедет, — гнул свое Иосиф.
— Я и сам туда не поеду, — процедил дед. — Никто меня не заставит. А Даниила я завтра же отведу к Пакельчику.
— Дерьмо твой Пакельчик, — выругался одноногий и обратился ко мне. — Я слышал, ты с самим богом соперничаешь, людей и зверей из глины лепишь?
Откуда он все знает? — поразился я.
— У меня тут глины столько, сколько у нашего племени
— Твои письмена — дерьмо, и глина, и камни, — пьяный дед едва ворочал языком. — Не отдам я тебе Даниила. Ни за какие сокрови…
Старик не договорил, уронил голову на стол, где стояла глиняная миска с двумя картофелинами в мундире. Гладкая и тусклая, дедова голова сама походила на прилежно очищенную картофелину со вздрагивающими голубоватыми прожилками.
Через неделю деда увезли. Старик, не желавший и слышать о богадельне, вдруг согласился. По правде говоря, я не сразу раскусил его хитрость.
Когда председатель общины, владелец бензоколонки Эфраим Клингман, принес ему билет на поезд и объяснил, как туда добраться, дед сказал:
— Одну секундочку, реб Эфраим. Я только кое-что прихвачу с собой.
— Ради бога, не беспокойтесь. Вы будете там всем обеспечены, — заверил владелец бензоколонки и погладил свою дремучую бороду.
— Сейчас, сейчас.
Дед прошел в свою комнату и вернулся с лупой.
— Лупа? — удивился Эфраим Клингман. — Зачем вам в богадельне лупа?
— Хороший часовщик, реб Эфраим, лупу с собой даже в могилу берет, чтобы не каждый паршивый червяк его кости глодал.
— Как вы можете, — поморщился владелец бензоколонки.
— Часовщик берет лупу, портной иголку, сапожник шило, а вы?
— Что я? — надулся Эфраим Клингман.
— Вы что возьмете? Запах бензина?
На станции дед сказал провожавшему его могильщику:
— Посмотри за Даниилом. Я скоро вернусь.
Когда поезд отошел от станции, Иосиф подошел ко мне и пробасил:
— Судьбу не перехитришь.
— Что?
— Ты знаешь, малыш, почему твой дед поехал?
— Не знаю.
— Богадельня там же, где и тюрьма. В том же городе. Старик решил повидать Саула.
Я стоял, ошарашенный, и едва сдерживал слезы. Бедный дед! Он, видно, забыл, что отец бежал из тюрьмы, был пойман и сослан в другой город, где-то на севере Литвы. А может, бабушка не успела ему перед смертью сказать об этом.
Вдаль убегали умытые первым весенним дождем рельсы, такие бессмысленные без поезда, без гудка паровоза и чумазого лица машиниста.
— Он сбежит из богадельни, — сказал я, глядя на рельсы и мигая, чтобы не заплакать.
— Не те ноги, — буркнул могильщик. — Ну как, малыш, пойдешь ко мне в ученики?
— Нет.
Теперь рельсы были похожи на двух пустившихся наперегонки змей.
— Настоящий мужчина не должен спешить с ответом. Подумай.
— Нет.
— Еще раз подумай. Или, может, ты соскучился по приютским харчам?