Свечи на ветру
Шрифт:
— Бабушка! — не вытерпел я.
— Достань, Даниил, из комода бритву для господина Дамского. Она бреет, как смерть.
Я открыл комод, достал оттуда подарок американского дядюшки и бережно подал парикмахеру.
— Поправляйтесь, — сказал Дамский.
— Приходите на похороны, — сказала бабушка.
— Да бог с вами! — пристыдил ее мой будущий учитель.
— Я хочу, чтоб на моих похоронах собрались самые близкие люди и чтоб кто-нибудь пришел с гусем под мышкой.
— С гусем под мышкой? — у господина Дамского
— Пусть гусь скосит глаз в яму и простит меня, злодейку… Приходите!
Парикмахер поклонился и вышел. Бабушка закрыла глаза, и я подумал, что больше она их никогда не откроет. Я подошел на цыпочках и ущипнул ее.
— Ты что делаешь, негодник? — напустилась на меня бабушка. — Человек умирает, а он щиплется…
Скрипнула дверь, и в комнату вошел могильщик с мешком в руке. Из мешка доносилось жалобное мяуканье.
— Я принес кошку, — сказал одноногий.
Кошка выскочила из мешка, огляделась и прыгнула на кровать к бабушке.
Старуха погладила кошку и сказала:
— Ты обещал отблагодарить меня, черт полосатый?
Иосиф промолчал.
— Я как-никак твоя бывшая невеста. Где же ты меня, Иосиф, похоронишь?
— Да ты всех нас переживешь, — пробормотал одноногий.
— Послушай, — сказала бабушка. — Похорони меня где-нибудь на пригорке. Там земля мягкая и теплая, как перина. И еще оттуда виден базар.
Бабушка, видать, бредила. О каком базаре она говорит? Разве она из-под земли его увидит?
— Хорошо, — сказал могильщик. — На пригорке так на пригорке.
— И глубоко меня не зарывай. Я и на том свете хотела бы услышать, почем в местечке пух и рыба.
— Хорошо, — сказал могильщик. — Отдыхай.
Неслышно вошел дед с прирезанными гусями.
— Господин резник тебе кланяется, — сказал он.
— Спасибо. Не теряйте времени, принимайтесь за работу. Мой бывший жених вам поможет. Поможешь, Иосиф? — обратилась она к могильщику.
— Не беспокойтесь, сейчас мы их ощиплем, — сказал одноногий.
Мы сидели и втроем щипали белых гусей. По комнате носился легкий, как первый снег, пух. Он падал на пожелтевшее лицо бабушки, но она его не смахивала.
— Это я ломала стенные часы, — вдруг произнесла она и шевельнула опущенными ресницами. — Прости, если можешь.
— Ну и что? — сказал дед. — Можешь их ломать сколько заблагорассудится.
— Я тебя не любила, — почти шепотом произнесла старуха.
— Ну и что? — как заведенный повторял дед. — Мало ли кто кого не любит.
Комнату заметало пухом. В белоснежной дымке были и лица, и мысли, и тишина, какая бывает зимним утром на речке или на лесной опушке.
Кошка сидела на кровати и от скуки играла тесемкой длинной бабушкиной сорочки.
— Брысь, — сказал дед.
— Брысь, — сказал могильщик.
— Брысь, — сказал я.
Только бабушка ничего не сказала.
Ее похоронили, как
Мы молча возвращались домой: я, дед и мой будущий учитель господин Дамский.
— С завтрашнего дня займемся твоим мизинцем, — сказал парикмахер.
Казалось, ничего не произошло, все осталось, как было.
Я шел и думал: неужели ни жизнь человека, ни его смерть ничего не могут изменить на свете?
Неужели?
Моего первого учителя, парикмахера Арона Дамского, побывавшего когда-то в далеком и, как он уверял, большом городе Париже, разбил паралич. Стоял человек перед зеркалом, стриг дремучую бороду владельца местечковой бензоколонки Эфраима Клингмана и вдруг среди бела дня, ни с того ни с сего, выронил из старых рук машинку, искривил рот со вставными заграничными зубами и рухнул на пол, словно всю жизнь не на ногах стоял, а на деревянных ходулях.
Так на белом свете сразу стало двумя брадобреями меньше, хотя, по правде сказать, я не то что бритву — помазок в руке не держал. С утра до вечера я околачивался в парикмахерской, подносил господину Дамскому теплую воду в оловянной мыльнице, подметал чужие волосы и тяжелой мокрой тряпкой, привязанной к палке, весело бил бессовестных мух, жужжавших над ухом всякие непристойности и гадивших на зеркала и обои.
Господин Дамский лежал посреди своей парикмахерской, и в двух огромных, потемневших от времени зеркалах тускло отражалось его окаменевшее тело в белоснежном, как саван, халате.
— Хозяин! Хозяин! — бросился к нему Лейбеле Паровозник, старший подмастерье (я был младшим!), только в прошлом году переставший бить мокрой тряпкой мух и подметать чужие волосы. — Вам плохо?
— Не задавай глупых вопросов, — ответил за господина Дамского владелец местечковой бензоколонки. Он повернулся в кресле, оглядел распластанного на полу парикмахера и добавил: — Лучше подними машинку и достриги меня до конца. Если, конечно, умеешь.
— Умею, — дрожащим голосом сказал Лейбеле.
— Реб Арон полежит и посмотрит на твое искусство, — сказал Эфраим Клингман.
Лейбеле Паровозник, только в прошлом году переставший бить мух, несмело нагнулся, поднял машинку и принялся стричь дремучую бороду владельца местечковой бензоколонки, то и дело косясь на застывшего на полу хозяина и ловя его взгляд. Я готов поклясться самой страшной клятвой, но во взгляде господина Дамского не было ни возмущения, ни злости, ни укоризны. Он с каким-то изумленным испугом, почти с ревностью следил, как в руке Лейбеле стрекочет машинка, как он ловко орудует длинными, наподобие ящерицы, ножницами, привезенными лет пятнадцать тому назад из того же большого и загадочного города Парижа.