Свечи на ветру
Шрифт:
Бабушка сунула гуся под куст и приказала:
— Запомни это место!
Она была в отчаянии. Казалось, для нее перестали существовать и я, и отец, и тюрьма, а все вокруг протухло: и этот луг с его нескромной зеленью, и этот воздух, пронизанный лучами августовского солнца, и это небо над тюрьмой, над решетчатыми окнами, за которыми не было ни тени человека, ни кошки на подоконнике, ни захудалого полевого цветка.
Чем ближе мы подходили к тюрьме, тем больше я волновался. Мое сердце, то самое сердце, которое господь бог сотворил для
— Вот мы и приехали к тебе!
— Вам чего? — окликнул нас голос часового у ворот.
— Мы… — промямлил я. — На свидание…
— Прошу обратиться в канцелярию, — сказал часовой у ворот, и мое сердце, то самое сердце, которое господь бог сотворил для радости, сжалось и спряталось в своей клетке.
— Все разрешения выдаются в канцелярии, — пояснил солдат. — Она находится в том флигеле.
В канцелярии бабушка примостилась на лавку рядом с двумя другими женщинами ее возраста, а я уставился на дверь комнаты, куда легкой походкой вошел щеголеватый военный в застегнутом на все пуговицы мундире. Дверь захлопнулась за ним, как мышеловка.
— Спроси у старух, чего они ждут? — сказала бабушка.
Я спросил.
— Они ждут того же, — перевел я ей.
Сперва щеголеватый военный принял бабушкиных соседок, затем уже нас.
— Я вас слушаю, — сказал он.
В комнате на стене висел герб, посредине стоял стол, заваленный бумагами, а под столом сидела лохматая собака, вислоухая и совсем не злая.
Я объяснил господину офицеру, зачем мы приехали.
— О, твой отец старожил! — воскликнул щеголь. — Сейчас мы узнаем, в каком он корпусе.
— Он ищет камеру отца, — сказал я бабушке.
— Ты прекрасно говоришь по-литовски, — похвалил меня щеголь, роясь в бумагах.
— Спасибо, господин офицер.
— Не стоит благодарности. Очень сожалею, — продолжал он. — Но детям свидания запрещены.
— Что он сказал? — дернула меня за рукав бабушка.
Я подавленно молчал.
— Что-нибудь неприятное? — не унималась старуха. — Он болен? Умер?
— Нет, нет, — ответил я, уставясь в голенище офицерского сапога: по нему текли слезы.
— Что ты, мерзавец, плачешь? — разъярилась бабушка. — Что он тебе такое сказал?
— Так, так, — перебил еще щеголь. — Саул Клейнас.
— Клейнас, Клейнас, — заулыбалась бабушка.
— Его в нашей тюрьме нет.
— Как это нет? — сообразила бабушка. — Его выпустили?
— Нет, — сказал он. — Ему добавили три года за попытку к бегству и перевели в другое место заключения.
Но бабушка уже его не слушала. Она сникла, достала из кармана салопа пузырек с каплями,
— А то другое место далеко отсюда?
— В другом конце Литвы, — ответил щеголь.
— Туда уж я не поеду. Мне пора собираться в другую дорогу.
— Очень сожалею, но ничем не могу помочь, — военный щелкнул каблуками.
Бабушка еле плелась обратно.
— Вот так, Даниил, живешь, надеешься, и вдруг снисходит такая ясность…
Смеркалось. С реки тянуло прохладой.
— Ты не знаешь, Даниил, зачем я столько прожила на белом свете?
— Не знаю, бабушка.
— Неужто для того, чтобы ощипать еще десяток гусей?
— Не для того, — утешил я ее.
— А для чего? — спросила она. — Может, он, — бабушка возвела очи к небу, — мне ответит?
Но господь бог, как и я, молчал.
— Бабушка! Мы прошли то место, где гусь спрятан, — наконец заговорил я.
— Он улетел, — сказала старуха.
— Протухший гусь? Улетел? — я не узнавал свою бабушку.
— Улетел, Даниил… И я скоро улечу, — она взмахнула руками, как будто и впрямь приготовилась взмыть в воздух.
Бабушка слегла, как только мы вернулись в местечко. Дед по ее просьбе, обжигаясь, поставил ей банки, но они не помогли.
— Я позову Иохельсона, — сказал дед.
— Не надо.
— Доктор пропишет лекарство, и тебе станет легче.
— Ты, — бабушка притронулась к рукаву деда, — не к Иохельсону, а на базар сходи.
— На базар? — вытаращил глаза старик.
— Купи трех гусей. Только смотри не переплати. А ты, — она прикоснулась высохшими пальцами к моей рубахе, — беги к господину лавочнику и скажи, что перина будет готова в срок.
— А с кем же ты останешься? — спросил дед.
— С богом. У меня к нему есть несколько вопросов.
Бабушка тяжело дышала. Пот струился по ее морщинистому лбу, и мне казалось, что это плачут ее мысли.
— Идите! Идите! — гнала она меня и деда. — Не бойтесь, я до вашего прихода не помру.
Дед сбегал на базар и принес оттуда трех жирных гусей, а я передал господину лавочнику добрую весть о перине.
— Разве это гуси! — проворчала бабушка. — Облапошили дурака. Всю жизнь тебя обманывают.
Дед слушал и не смел перебивать.
— Даниил! Садитесь и приступайте!
— Ощипывать живых гусей! — ужаснулся дед.
— Как? — возмутилась бабушка. — Ты не был еще у резника? Что же ты себе думаешь, лентяй ты этакий!
Дед схватил гусей и помчался к резнику. В дверях он чуть не сбил с ног парикмахера господина Дамского.
— Приболели в дороге? — пропел господин Дамский.
— Сквозняком в тюрьме прохватило, — сказала бабушка.
— Как вас встретил Саул?
— Прекрасно. Упал на грудь. Просил прощения.
— Поумнел в тюрьме, — ответил Дамский.
— И еще просил, чтобы вы про моего внука и его мизинец не забыли.